Но и тому, вензелю, кое-что перепадет. "Ванна со льдом". Волшебная струя шампанского. Значит, есть еще возможность им встретиться друг с другом там, в глубине? Их еще могут соединить гадание в сочельник, воск в блюдце с водой, хор согласно текущих светил, кусочек стекла, наведенный на месяц. И все соединится, но героев не соединит. Как сказали бы теперь, информация передается от воды к зеркалу, от снега к стеклу, через зеркало в сон, через сон снова - на мерзлое стекло комнаты... И там, и тут Онегин предстанет Медведь. И уже не вода, а кровь потечет, читатель помнит и знает... Но слово не может окаменеть, как сельский памятник поэту у ручья. Автор, словно раздвоившись, ныряет вслед за этим словом в "омут жизни", вслед за Татьяной тащится в Москву. Там ничто не течет, не изменяется. В этой московской жизни вообще нет ни одной текучей или отражающей поверхности. Даже зеркала на балах молчат. Свет пустой... Плен и прах. Отсутствие перемен. Но тут и появляется она, родоначальница движения и роста,- Татьяна-Роза. Вироза... Это она сама теперь скользит, движется, она сама - как движение вод. Силой одного сердечного воображения переносимая в тот сад, где любовь, полка книг, крест и сень ветвей над бедной няней, о которой все и думать забыли.
Есть только один человек, с которым Таня не сообщается,- это он, ОЕ. При виде его у нее "стынет кровь", так что даже слезы не льются. И сколько б ни стоял он перед ней с непокрытой головой "под дождем страстей", явившись вот так, "с корабля на бал", сколько б ни слали его, заболевшего любовью, к водам,- не войти ему в тот поток. "Нет, поминутно видеть вас..." Нет, нельзя войти в поток, потому что это сама Таня и есть, а на ее щеках больше нет для него слез. И нету "тайных преданий", "ни с чем не связанных снов". Сама Таня тайна, сон, слово.
И только когда бедный Онегин в последний раз едет к ней и видит
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег...
- только тогда он вдруг погружается в живую мысль человеческого сердца, и в этот бедный весенний петербургский день в таянии его снегов наконец замечает слезы на глазах этой женщины... Тогда-то Пушкин и прерывает свой роман просьбой поздравить друг друга с берегом.
Но какой там берег! Напоследок он еще раз поставит перед собой целое, сверкающее зеркало романа, который иногда считают незаконченным. И там отразится уже не "письмо Татьяны", а его собственное письмо и собственный его сон. Он вновь видит себя на берегу несущегося потока, но героев его с ним больше нет. В зеркале мерцает какой-то "спутник странный", какой-то "верный идеал" и те, кому он якобы читал первые строки романа - его второе "я"... Но кто оно такое? Неизвестно. В этой неизвестности, как в волшебной пустоте кристалла, и есть все; недаром по нему гадали. И нам оставлено это все. В последний миг романа, посреди остановки его движения, как в момент КОНЦА-НАЧАЛА времен, мы тоже наконец видим: грязное таянье снегов, синий иссеченный лед, в котором играет уже наш, сегодняшний свет... Его ни описать, ни удержать, ни завоевать - можно лишь увидеть...
- Ум с сердцем ссорится, и это есть источник мучений,- молвила Татьяна, казалось, впечатленная моими речами. Но как бы за что-то и укоряя.- Я в девичестве ужас как раздражительна сердцем была. Такие сучья себе отрастила, куда там!.. Однажды, вишь, помстилось, что подружка моя меня закладывает, так я, представьте, отметелила ее в школьном туалете... Это уже потом, после развода с мужем, я сучья-то пообломала... Мой сынок тогда в Оксфорде учился...- Она смиренно покосилась на меня краешком глаза, но я слушала самым простодушным образом.
- Он мне из Оксфорда писал по-английски,- продолжала Татьяна.- А я по-английски ни бум-бум. Дай, думаю, схожу в храм Божий. И пошла в церковь неподалеку. Хочу перекреститься на иконы, а меня оттуда чуть ли не метлой церковь-то оказалась старообрядческая. Пошла в другую. И так хорошо мне там стало - лампадки чадят да не гаснут, скамеечки стоят, чтоб все, а не только старики и калеки присесть могли. Чтоб и те, значит, у кого душа покалеченная, падшая. Только присесть... Вот я и присела и до сих пор сижу. Да и не только сижу - работаю, молюсь вместе с другими. И подступила я к такому пределу, когда передо мной открылось одно особое место - церковного старосты. Все к этому шло, и мне даже уже обещали. А взяли другую, пришлую какую-то. И так обидно мне стало! Долго, помню, обижалась. Вот однажды стою на выходе из автобуса, задумалась как-то, а народу кругом тьма. Еле продралась - и на ступеньку, не вышла, а прямо выпала из автобуса. И вдруг чувствую - что-то с моих плеч как свалилось, будто я платье на той остановке сбросила и стою теперь голая. Я через эту упавшую одежду ногами переступила - и пошла. И так хорошо, так легко мне стало! Тогда-то я и поняла, что такое - падёт и не разобьётся...
В ее глазах что-то плеснуло, но не выплыло наружу. Да и какая ей была польза в моем одобрении или сочувствии! Каким словом могла я отметить факт личного ее спасения? Разве что обозначить факт новой одежды с чужого плеча подарить, откупиться... или рассказать в ответ такую же историю. Поделиться благодатью.
И я открыла было рот. Но меня вовремя остановил какой-то лишний звук.
Над чайной чашкой, с трещиной крест-накрест, кружилась оса. Откуда бы ей взяться под конец зимы, непонятно, но она жужжала и кружилась. Татьяна машинально помахала рукой возле лица, отгоняя острое полосатое тельце.
- Восстановление падшего естества состоит в восстановлении гармонии в человеке. Душа должна находиться в постоянном восхищении, пить сладкие, как мед, капли любви, веры, надежды... Наде-ж-ж...
К стыду своему, я уже не слушала, а с усилием бокового зрения следила где-то там, по другую сторону зимы, гаснет золото дня, становясь червонно-тусклым, и уходящим, и святым, о чем я буду вспоминать как о вчерашнем счастье и, может быть, увижу завтра. Я прислушивалась к дальнему шуму воды, угадывая движение песков, рождавших все новые и новые водовороты в нашей узенькой, хитрой речке Истре, и металлический шелест серебристых ив по берегам неширокого потока, над которым, глядясь в быстрые воды, росли и ширились дворцы с помойками, мелькал среди строительного мусора огненно-красный заяц, а над всей этой нашей местностью с теремами и церквами, над человеческими бытовками в темнеющих просветах карьера звонили-перезванивались колокола и колокольцы, заставляя смиренно притихнуть в чьем-то отражающем зеркале обе наши, пьющие чай фигурки. Меня - с моим "Онегиным", Татья
ну - со своей Книгой. Liber scriptus. Книга написанная.
- А все-таки воображение есть область дьявольская! Все наши страсти - это ложь по жизни... На груди крест, а в сердце дьявол...- Татьяна отставила чашку и снова перекрестилась.- Но если живешь по правде и делаешь ближнему добро, знай, что ложь и грехи его падут на тебя, и ты должен будешь понести все его страдания и искушения. Понести тяготы друг друга... Эх!..
Она схватилась за тряпку и, босая, решительно двинулась из кухни в комнату.
- Понести тяготы друг друга... Давай-ка, Таня, выпьем чаю? - предложила я и плеснула кипяточку в чашку с разбегающейся трещиной.