Он не мог жить без природы, потому что она была частью его. Всю жизнь он воевал с ней и шел на всякие хитрости, чтобы умилостивить ее. Она все же в конечном счете была для него божеством. Всевышним и неумолимым. То жестоким, не внемлющим его мольбе, то добрым, одаряющим его своими плодами. И глина, голубоватая, с синеватыми прожилками, была для него тоже природой. Но бесплодной, зряшной, которая ничего не родила и лежала мертвым подстилом под живой теплой землей. Эта часть природы тут, на заводе, называлась просто сырьем. И хоть здесь, на заводе, не было власти природы над людьми — шел ли дождь или светило солнце, падали на крыши утренние заморозки или земля парила и подымалась на ней зеленая поросль, жизнь на заводе шла своим чередом: из обжигательных печей выходило столько огнеупора, сколько необходимо было людям, — а все же он думал: жизнь обернется, как земля прикажет.
Он работал в бригаде каталей, среди которых были выходцы из разных мест: новгородские, псковские, вологодские — кто ушел из деревни навсегда, кто в поисках временного заработка; были тут и городские, почему-то предпочитавшие машине и станку тяжелую, неуклюжую тачку. Но были и такие, о которых Игнат никак не мог сказать, кто они: деревенские или городские. Иногда ему казалось, что они деревенские: последними словами ругают колхозы — и то плохо, и то нехорошо. Но эти же люди не разбирались в земле, им она совсем была не дорога, и говорить о ней с пониманием они не умели. Была в них большая городская ловкость, пронырливость, осведомленность. Они все знали, где чем торгуют, что произошло в городе, и одеты они были по-городскому — в широких брюках, пиджаках с приподнятыми ватными плечами, в суконных, сдернутых назад кепках. И в то же время город они тоже не любили. Жили кое-как, где-то по углам, в общежитиях, не думая о завтрашнем дне. Среди этих — ни городских, ни деревенских — трое особенно были неприятны Игнату. Они всегда держались особняком, перекидывались между собой какими-то как будто русскими и все же непонятными словами, и никто не смел сказать им, что они пропускают ездки, хотя получают из котла равную всем долю. Игнат не знал, кто в этой тройке верховодит, но ему казался главным тот, которого звали Егором Банщиковым, — человек лет тридцати пяти, сухощавый, как будто не очень-то могутный, но ловкий, цепкий, с затаенной жесткостью в тусклых, бесцветных глазах.
Весенними сумерками, когда Игнат выходил из проходной, к нему подошел этот самый Егор Банщиков и как будто между прочим сказал:
— А получка была неплохая. По триста на брата. Вот баба твоя обрадуется.
— На деньги все охочи.
— Иным они дороже дружков.
— У меня дружков нет, — поняв намек, равнодушно ответил Игнат.
— Значит, артель наша тебе так, ничто? Плюнул и растер?
Игнат остановился и сверху вниз посмотрел на Банщикова.
— Тебе куда, Егор?
— Одна дорога в город — через мост.
— А мне вот в проулочек. — И, не прощаясь, Игнат зашагал в темень вечера.
— Стой! — Егор догнал его в переулке и преградил дорогу. — Договоримся, чтобы без шухера. Так вот, ежели с получки не будешь полсотни давать — пеняй на себя! У меня разговор короткий.
— И у меня не длинней. Я у тебя не брал и тебе не должен.
— Поговори еще! Выкладывай полсотни.
— Сполна?
— Сполна!
— Так получай! — И Тарханов ударил наотмашь. Ударил, и вдруг ему почудилось, что он уже где-то видел это искаженное от боли, с редкими крупными зубами лицо. И прежде чем Игнат успел повернуться и пойти своей дорогой, Банщиков поднялся и жалко улыбнулся.
— Постой, Игнат Федорович. Ты насчет полсотни всерьез не принимай. Я силу и храбрость твою хотел испытать.
— Хватит или еще спробуешь?
— Иди к нам.
— Людей грабить, оброк собирать?
— На тачке тоже не разбогатеешь. А будь у меня твоя биография, я бы такие дела завернул...
— Значит, за мою биографию хочешь спрятаться?
— Друг мне нужен.
— А мы и так старые друзья. Или забыл, как однова тебя стукнул? Но больше, смотри, не попадайся. Живым не уйдешь. — И, оттолкнув растерявшегося Банщикова, продолжал свой путь, задав ему загадку, где и когда его бил этот бородач. А бивали его и в тюрьме, где он не раз сидел, и на воле, куда его отпускали после каждой амнистии. А не попало ли ему на сей раз от того самого мужика, которого он неудачно пытался ограбить на большой дороге под Глинском? Но твердо он в этом не был уверен.
На следующий день по дороге на завод Игнат встретил Чухарева и рассказал ему о вымогательстве Банщикова.
— Да, трудное твое положение.
— Что, я им обязан? — возмутился Игнат.
— Их ведь шайка, вот в чем беда.
— А ты начальство!
— Одного приструнишь, а его дружок встретит в темной улице и нож в бок.
— Стало быть, оброк им вноси?
— Тебе, Игнат Федорович, виднее. Полста рублей деньги не малые, но и голове не грош цена.
Игнат понимал, что с Банщиковым и его дружками есть один верный способ борьбы. Пойти заявить на них начальству повыше, чем Чухарев, или прямо в милицию. Но рискнуть на это он не мог. Пока будут выяснять, что за банда пролезла на завод, его самого выявят. Ага — вот он, раскулаченный беглец! Нет уж, от Банщикова придется самому отбиваться. Два раза его одолел и в третий раз найдет, куда вдарить. Только надо поглядывать, чтобы нож в спину не воткнули.
На заводском дворе у забора стояли тачки катальщиков. Игнат взял свою тачку и вдруг заметил, что у нее отбито колесо. Неподалеку в ожидании гудка сидел Егор и его дружки. Егор с притворным сочувствием сказал:
— Скажи пожалуйста, человеку работать надо, а тачка сломана. Как же это ты, Игнат, с вечера не заметил?
Игнат смолчал. Он рассматривал колесо и думал: так вот с чего война начинается. Работать не дают. Ну, ничего. Сегодня он тачку починит, а в следующий раз придет за час до гудка. И в это время услыхал, как его окликнули. Он обернулся. К нему шел Чухарев.
— Игнат Федорович, тебе на строительство в бригаду землекопов.
— От беды подальше? — тихо спросил Игнат.
— Начинаем котлован.
— Ну что ж, в землекопы так в землекопы. — И посмотрел в сторону Банщикова. — Так что придется самим починить, что сломали. До свиданьица!
— Еще свидимся!
— Коль охота, отчего не свидеться.
Каждый вечер после работы Игнат возвращался в маленькую хибарку, где его ждала Лизавета. Он уже не переживал смерть невестки, и если не смирился с бесследным исчезновением сына, то, во всяком случае, уговорил себя, что Василий, конечно, жив и, придет время, они найдут друг друга. Это самоувещевание было нужно Игнату, чтобы как-то забыть прошлое и жить тем, что принесла с собой Лизавета. Жить ее домом, добротой, которая, может быть, была ему нужней, чем ее любовь. Но чем сильнее он привязывался к Лизавете, тем все чаще и чаще возвращался к мыслям об оставленной в Доме малютки Танюшке. Если раньше, в первые дни после рождения Татьяны, его связывало с ней лишь ощущение своей вины, то теперь существование внучки заставило его подумать о новом доме, о жизни настоящей семьей. Он понимал, что семья — это не только теплый бок Лизаветы, которая, чего доброго, еще может прогнать его из своей халупы. Ведь прогнала она сборщика базарного налога, какого-то Петьку Урыгина, чью фотографию Игнат случайно обнаружил в старом потрепанном Евангелии, и как раз на том месте, где говорилось об отпущении грехов великой блуднице. Правда, он еще скрывал свои мысли о Танюшке. Но в его представлении Лизавета и Танюшка были неотделимы.