Одинцов встретил Игната радушно, поставил на стол бутылку водки, закуску, самовар. Игнат был доволен. Уважает его Петр Петрович. Но очень скоро пожалел, что зашел: чёрт дернул его связаться с этим въедливым стариком.
Они пили чай, и Одинцов говорил Игнату:
— Так ты и есть тот самый человек, что взяла к себе Лизавета? Знаю, знаю я ее. Ничего женщина... А ты, Игнат Федорович, сам-то тоже вдовый иль в разводе? Вдовый, стало быть... Тогда тебе жениться сам бог велел... А давно вдовый? Семья-то ведь была? Сын? И что же это он, откололся?.. Тоже вдовый?
Игнат отвечал сдержанно, немногословно, стараясь сделать вид, что все, о чем его спрашивает Одинцов, так, пустяки, о которых не стоит много говорить. Но про себя он думал с тревогой: неужто старик видит меня насквозь? Видит! А не видит, так все чует! С какой такой радости мужик ушел из деревни, сменял дом на халупу? И не успел приехать — примаком стал... Вот возьмет и напишет в Пухляки: так и так, объясните, что за человек Игнат Тарханов? Ему хотелось уйти, но как это сделать, чтобы не вызвать еще больших подозрений, Игнат не знал. Одинцов заговорил о комбинате, о Банщикове, которого до сих пор еще не нашли, и оттого, что хозяин ушел от прежнего разговора, Игнату стало еще больше не по себе. Не хочет старый, чтобы догадался о его подозрениях. Но теперь все же можно уйти. И час уже поздний. Игнат стал прощаться. Одинцов проводил его до крыльца.
— Ты, Игнат Федорович, не забывай новых знакомых.
— Милости прошу и ко мне, — ответил Игнат.
— Обязательно! Только жалко — скоро съедешь в Раздолье... Ну, да ведь не за тридевять земель оно! А ежели тебе потребуется всякий там инструмент, не стесняйся, у меня все есть. Могу одолжить... И вообще, Игнат Федорович, я постарше тебя, да и все же городской, так что, ежели поговорить о чем-нибудь захочешь, приходи хоть среди ночи...
Игнат вернулся домой успокоенный. Ежели бы Одинцов замыслил против него что-нибудь худое, не стал бы предлагать ему инструмент, приглашать к себе, а главное, разговаривать с ним такими душевными словами. И в то же время Игнат чувствовал — старик разглядел его душу. Ну и что же, пусть разглядел. Если сердце есть в нем — все поймет.
С каждым может случиться беда, и не обязательно всем о ней рассказывать, если в жизни он настоящий трудящийся и всегда был за Советскую власть. И то надо иметь в виду, что, когда на комбинате зашел разговор о том, что такой человек, как Игнат Тарханов, живет чуть ли не в землянке, первым горячо откликнулся Петр Петрович Одинцов. Он добился, что через завком Игнату дали ссуду на строительство дома. Ясно — хороший человек. Зачем попусту терзаться: чего да как? Надо дом строить, зарегистрироваться с Лизаветой...
Новый дом еще строился, а он взял к себе Татьяну. Тесная, сбитая из поленьев халупа наполнилась шумной звонкоголосой жизнью. Маленькое непоседливое существо было вездесуще. Оно ползало по полу, лезло на скамейки и, куда бы Игнат ни шел, попадалось ему под ноги. Голос Танюшки будил его, и часто под ее лепет он засыпал. Все это было непривычно, но радостно.
Татьяне минуло три года, когда Игнат переселился в новый дом на Раздолье. Еще вокруг простирался пустырь и жердевая изгородь не заслоняла собой вид на далекие холмы и излучины, но уже краем поля протянулись канавы, то там, то здесь высились сваленные в беспорядке старые венцы деревенских изб, и вокруг времянок, сбитых из горбылей и ржавой жести, уже зеленели огороды. Раздолье заселялось.
Историки Глинска, которые создали музей города и дали подробное описание возникновения и развития города, как-то прошли мимо того факта, что в начале тридцатых годов на Раздолье возникла первая улица и первым ее обитателем был бывший крестьянин Игнат Тарханов. Потом появились еще улицы — Опеченская, Устрекская, Окладневская, Пестовская, Мошенская, — одни названия которых свидетельствовали о прежнем сельском местожительстве ее обитателей. А между тем строительство комбината огнеупоров было тесно связано с этими улицами. Без их жителей не было бы его каменных стен. Он лишился бы своей души. Город разрастался за счет перевезенных из деревень изб. Порой казалось, что они осаждают его и сам он превращается в какую-то деревню. Но нет, даже бывший уездный город с его небольшими заводами уверенно выдержал натиск деревенской стихии, он как бы перерабатывал и обогащал ее взбаламученный поток. Деревня подстраивалась к городу, окружала его своими огородами, стадами коз и коров и сама себя называла городом. Но и город, растворивший пришельцев из деревни, приобрел свое особое лицо.
Деревня приспосабливалась к городу и, того не подозревая, изменяла его. И весной, когда с Раздолья дул теплый южный ветер, Глинск, привычный к запаху угля и жженой глины, вдруг ощутил запахи земли и навоза. Они заполняли собой улицы, проникали в одноэтажные домики старожилов и легко преодолевали высокие глухие заборы керамического комбината. Всего этого не запечатлели историки Глинска, и потому они не воссоздали верной картины того времени, да и не все сделали, чтобы стала ясной и понятной более поздняя история города, когда пришельцы из деревень, захватив окраины, двинулись в центр города. Сначала они отвоевали для себя углы в коммунальных квартирах, потом вторглись в комнаты умерших и уехавших горожан и наконец, когда там им стало тесно, хлынули к новым многоэтажным заводским домам с их прекрасными, благоустроенными квартирами. Впрочем, туда уже пришли совсем другие люди, которые сами запамятовали, какими они явились в Глинск.
Однажды первый застройщик Раздолья Игнат Тарханов сидел на скамейке у ворот своего дома и наблюдал за Танюшкой, которая забралась в глубокую, поросшую травой канаву и пыталась сама выбраться наверх. Она карабкалась по скосу, цеплялась руками за траву, упиралась коленками в землю и, когда казалось, что вот-вот вылезет на бровку, скатывалась вниз и снова начинала свое трудное восхождение. Сначала Игнат хотел ей помочь, но передумал: пусть девчонка вылезает сама. И не без удовольствия думал: три года, а столько настойчивости. Особенно ему было по душе, что она не зовет его на помощь, не обращает внимания на исцарапанные руки. Игнат наблюдал за своей нареченной дочерью и ухмылялся.
— Тархановская порода! По хватке видно, тархановская.
Летний день был долог, не знал вечерних сумерек и сразу переходил в ночь. Да и какая это ночь без темноты, без ярких звезд, смыкающаяся в самую полночь с близким рассветом? И в такую пору на Раздолье дневная жара лишь сменялась ночной духотой, и казалось — слышно, как на обильно политых огородах растут, слегка похрустывая, капустные листы.
Когда тень от дома легла через всю улицу, Игнат вернулся во двор. Лизавета таскала на огород воду. Она шла прямо, легко ступая и слегка покачиваясь, невысокая, сильная и гибкая. Она вообще всегда казалась Игнату красивой, когда что-нибудь делала — носила воду или вскапывала гряды, и он подумал: «Как в жизни странно бывает: если бы его не выселили из Пухляков, разве была бы у него такая молодая, красивая жена?» И тут же мелькнуло другое: «Только надолго ли все это? Разыщут, и не будет с ним Лизаветы, словно во сне он ее увидел. Наверное, так уж устроена жизнь. Полностью счастливым человек не бывает».
Через изгородь он увидел идущего посреди дороги пожилого человека, в длинном пиджаке, сутулого и с лицом такого же цвета, как земля, темновато-серым и словно от засухи морщинистым. Игнат невольно подался вперед. Очень знакомый человек!
— Еремей, ты?!
Ох, уж эти земляки. Никогда не знаешь, что они принесут с собой. Но появление Еремея Ефремова должно было объяснить Тарханову все, что произошло в ту ночь, когда он бежал из обоза раскулаченных, и он окликнул его.
Еремей Ефремов присел на скамейку. Игнат спросил спокойно, будто знал, что рано или поздно они обязательно встретятся в городе:
— Насовсем?
— В Пухляках не жилец я.
— Из Хибин?
— Вернули. Нет у них документов, что я мельницу арендовал.
— А я думал, ты тоже бежал.
— Не успел. Как по тебе стрельбу открыли, такой шум пошел.
— Ранили моего Ваську. А невестка померла.
— В каждой семье что-нибудь да стряслось, — сказал Ефремов и поднялся со скамьи.