— Тебя как зовут?
— Федор Еремеевич.
— Это фамилия Еремеевич?
— Батька у меня Еремей.
— Пойдем играть на улицу.
Они вышли за калитку, и, прежде чем успели придумать игру, Татьяна увидела, что прямо на нее бежит большая собака. Невольно прижавшись спиной к забору, она протянула руку, ища защиты у своего спутника. Но Федор Еремеевич исчез. Татьяне ничего не оставалось, как в одиночестве пережить свой страх. А собака постояла около нее, обнюхала и побежала дальше с таким видом, словно девчонка у забора не заслуживала ее собачьих зубов. И когда опасность миновала, Татьяна заплакала.
— Ты чего? — спросил Федор Еремеевич, появляясь из калитки.
— Собака... Такая большая...
— Я думал, она тебя съела! Чего же ты плачешь?
Во двор вышел Чухарев, а с ним Игнат, Лизавета и Одинцов. Чухарев покачивался, икал и говорил Игнату:
— Пойдем теперь в гости к моему дружку.
— Ефремов же к тебе пришел...
— Скорей уйдет. А я тебя с Горбылевым познакомлю. Антон Ферапонтович кладовщиком у нас работает, душа человек.
— К Горбылеву так к Горбылеву, — согласился Игнат, и все вместе направились на соседнюю улицу.
У Горбылева было полно гостей. Из уважения к Чухареву и его знакомым кое-кому пришлось потесниться. Двух парней, уже изрядно выпивших и полудремлющих за столом, Горбылев вывел даже на улицу и там радушно напутствовал:
— Давай, давай, хлопцы, у меня попили, теперь валяйте к другим.
За столом было шумно. Через стол громко переговаривались две женщины:
— Марья, ты дорогую колбаску покупаешь?
— Не иначе как с сальцем.
— А по мне так и рубец хорош. Кто у меня в животе-то видит: картошка там или яишенка? Надо, чтобы здесь видели. — И она так тряхнула плечом, что даже затрещала шелковая кофточка.
Марья, не желая, чтобы ее собеседница выглядела в хозяйственных делах более опытной, отвечала ей с той же назидательностью:
— Оно конечно, Аннушка, чего бы ни поисть, только бы поисть, но далеко нам до города. Жаль, нет тут нашей матушки — русской печки. Она, кормилица, бывало, и завтрак спечет, и обед сварит, и на ужин горячее оставит. Опять же, какое без печи мытье? Она тебя и полечит. Этакие печки у нас были, а готовить не могли. Да скажи мне сейчас: съешь, Мария, что сготовила у себя в деревне, — не стану. Ложка торчком, а вкуса никакого. И какой может быть вкус, ежели чугуны месяцами не мыли, окромя соли никакой приправы не знали. В такой темноте жили. — И, неожиданно строго взглянув на сидящую рядом старую, в черной косынке женщину, сказала назидательно: — Для капусты, маманя, вилка есть, а вы опять пальцами в миску лезете. Стыдно в гости с вами ходить.
Женщина в черной косынке растерянно разжала пальцы и тяжело вздохнула. Кто знает, что она подумала в эту минуту? Может быть, как никогда, пожалела о том, что сама первая научила дочку бросить колхоз и переехать в город? Как хорошо было там, в деревне! Сиди как хочешь, ешь как умеешь! И пусть не сразу наладилась в колхозе жизнь. Обжились бы, все утряслось бы. А вот сидеть по-городскому за столом никогда ей не научиться. И пока жива — будут ее понукать: то не се, это не се. Господи, чем заслужила немилость твою?!
Из края в край стола шел громкий пьяный говор. Каждый что-то хотел сказать, и почти никто не слушал другого. Но все говорили об одном: о городе. Чудном и незнакомом, о городе, которого немного побаивались и который в душе презирали. Нет, если бы в деревню приехали городские, им черта с два дали бы пустить корни в деревенскую землю. Крикливый женский голос взвизгивал над самым ухом Игната:
— Эй, — говорю я ему, это продавцу, — покажи мясцо! А он мне отвечает: «Гражданка, нельзя ли повежливее. Людям говорят: пожалуйста». Слыхали — пожалуйста! Еще, может, Христа ради, сделайте милость? Что я, нищенка какая? За свои деньги, чай, мясцо покупаю...
Игнат не знал ни хозяина дома, ни его гостей. Деревенская привычка ходить в гости из дома в дом тут, в городе, ничем не оправдывалась, и тем не менее ее придерживались. Какой-то здоровый детина, сидевший напротив Игната, раскачиваясь то влево, то вправо, расплескивая стакан с самогоном, требовал к себе внимания и пьяно кричал:
— Да, мы беглецы! Я беглец, ты беглец, он беглец. Но кто разгружает вагоны? Мы, беглецы! Кто добывает глину? Опять же мы. А строит дома? А обжигает кирпич? Нет, мы не бой, и нас не спишешь!
— Михайло, ты расскажи, как с учителкой воюешь, — крикнул ему через стол Горбылев.
— И впрямь война, — подтвердил Михайло и перегнулся через стол к Игнату. — Вы, вижу, все здешние, раздольские, а я план получил на пустыре в городе. Как получил? Об этом чего говорить. Но построился быстро. Люди лес возить возчиков нанимают, а я коня купил. Он себя на доме оправдал, и сейчас от него убытку нет. А построился, решил ни в чем себе не отказывать. Есть так есть, веселиться так веселиться. И вместе с сыном купили патефон. Приятно вечерком окно открыть, патефон на подоконник поставить и завести. Пусть на три улицы знают, что есть у Пшитикова музыка. И тут вдруг приходит одна женщина, не то что старая, да и не молодая, и говорит: «Нельзя ли как-нибудь потише?» Я даже не сразу понял — что потише? Оказывается, учительница она, живет напротив моего дома, и ей мой патефон мешает. «Это что же, спрашиваю, рабочему человеку отдохнуть нельзя?» А она мне: «Но вы же мешаете другим отдыхать и заниматься. К тому же ваша музыка такая, что кто понимает в ней, уши вянут». Это от моей-то музыки уши вянут! А музыка у меня первейшая. Сын покупал. Что ни пластинка — бокстрот! Ну я этой учителке и выдал. «Это что ж, по-вашему, наше правительство бракованную музыку выпускает?» Она туда-сюда. «Вы меня не так поняли. Дело не в браке, а что кому нравится. Вот вы курите, а я нет. Так не всюду разрешают курить». А я ей отвечаю: «На улице курить можно? Можно! Ну и музыку запускать тоже. А в дом к вам я со своим патефоном не прихожу. И запретить отдыхать рабочему человеку вы не можете». И запузыриваю! Второе лето идет война. И не скажи, какая паразитка. Мало того, что музыка рабочего человека ей не нравится, так ведь одна живет в комнате, двадцать пять метров, а рядом в квартире брательник мой, жена да двое детей — второй год как приехали из деревни — на восьми метрах. Справедливо это? А при Советской власти живем.
— Так вы бы взяли брата в свой дом, — сказал Одинцов.
— Ну нет, — пьяно погрозил пальцем храбрый патефонный вояка. — Я дом строил для себя. Где же это видано, чтобы свой дом да делать коммунальным!
Неожиданно Тарханов обнаружил, что Чухарев куда-то исчез.
— А где Семен Петрович?
— Да вы не беспокойтесь, угощайтесь, — сказал ему сосед.
Но пировать у незнакомых, да еще рядом с незнакомыми, было не очень весело, и Лизавета с помощью Одинцова вывела Игната на улицу. Она пыталась уговорить его вернуться домой. Но Игнат был упрям. Возвратиться из гостей посреди дня? Что же это за праздник! Есть еще куда ему идти в гости. Слава тебе боже, не первый год в Глинске. И пошел по гостям, иной раз смутно сознавая, у кого он в гостях, с кем в гостях, из каких гостей пожаловал. Но гулять так гулять!
Было уже поздно, когда Игнат зашел к Андрюхе Шихову, своему старому знакомцу по тем временам, когда они оба были землекопами. В доме плясали под гармонь. Игнат тоже пошел по кругу, притопывая, приседая и широко раскинув руки. Плясал он не очень-то умело, но лихо. И так же лихо, задев носком половицу, проехал на животе через всю горницу. Но когда он поднялся и пытался почистить испачканный пиджак, на него налетела Лизавета.
— Я тебе для того новый костюм сшила, чтобы ты чужие полы им подметал? Идем домой!
— Не пойду. А раз тебе костюма жалко, бери его. — И, бросив жене пиджак, крикнул Андрюхе Шихову: — Хочешь, чтобы я у тебя в гостях был, дай свою одежонку.
Вскоре Игнат вручил своей жене дополнительно к пиджаку и брюки, а сам пошел плясать в стареньком шиховском костюме, который был ему одновременно и широк и короток, что делало его похожим на циркового клоуна.
Через час он обеспокоенно спросил Шихова:
— Ты моей Лизаветы не видел?
— Домой ушла.
— Вот как, — неожиданно взъярился Игнат. — Раз ей плевать на меня, то и мне на нее наплевать!