— Я не о том...
— Кем работать буду? Ой, деда, я и сама еще не знаю. Это так трудно сказать. — И вдруг, вскочив со скамейки, весело воскликнула: — Деда, ты знаешь, что я сейчас вспомнила? Скажи, это правда было, или я все выдумала: мы с тобой на краю поля, и ты говоришь: какая земля красивая! А я совсем маленькая стою рядом с тобой, смотрю в поле, слушаю тебя и боюсь слово сказать: а вдруг исчезнет поле, и за полем лес. А потом мне стало очень жалко тебя, и я тихо-тихо спросила: «Деда, зачем ты уехал из деревни?» Нет, все это я выдумала.
— Нет, не выдумала.
— Значит, кто сделал так, что я пошла по естествознанию? Ты! И ты должен сказать мне, кем лучше быть: учителем ботаники, поступить в лабораторию, а может, стать агрономом?
Игнат словно ничего не слышал. Он молча сидел на скамье и думал: неужто он передал Танюшке свою тоску по земле?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Глинск рос на глазах Татьяны, и ей казалось, что бесконечный людской поток из деревни навсегда оседает в этом городе. Но на вокзале она увидела, что, принимая новых людей, Глинск в свою очередь теряет какую-то часть жителей, которых почему-то не удовлетворяет его жизнь. Объять и понять весь этот сложный процесс перемещения огромных людских масс она еще не могла. Народная мудрость гласит, что от добра добра не ищут. Но если она применима была к тем, кто уходил из деревни в Глинск, то как было объяснить, что из Глинска тоже во все концы страны уезжали люди? Татьяну тоже манил к себе Ленинград. Он сулил ей все, требовал только одного — сдать приемные экзамены. А таких, как она, было в Глинске немало. А сколько уезжало людей, чтобы поступить на работу или просто жить в большом городе? Глинск, вполне устраивавший вчерашнего жителя деревни, для многих коренных его обитателей был наполнен непреодолимой скукой провинциального однообразия, и им представлялось, что стоит приехать в Ленинград или в другой большой город, как вся их жизнь переменится и наступит что-то новое, настоящее, хотя что именно — они сами толком сказать не могли. Если бы Татьяна могла понять все, что произошло за последние годы в Глинске, она бы представила себе волну людей, которые, как и Тархановы, хлынули в город, постепенно занимая не только его окраины, но и угол за углом, комнату за комнатой, квартиру за квартирой на его старых, давно обжитых улицах. А когда там нельзя было селиться, недавний житель деревни устремился в новые дома. Теперь он уже теснил старых, кадровых огнеупорщиков, которых в соответствующих организациях утешали: ну конечно, у вас разрослись семьи, вам тесновато, но ведь в тесноте, да не в обиде. А куда девать пришельцев? Над иными крыши нет. О, этот новый житель города не страдал скукой сбежавшего провинциального обывателя, его не томило какое-то неосознанное внутреннее беспокойство, он смотрел на жизнь трезво и практически. Да разве снилось ему, что придет время — и он займет хоромы, где некогда жил купец, какой-нибудь акцизный чиновник или преподаватель греческого языка? Вот чьи хоромы ему доставались. А вместе с ними он завоевал и город. Шутка сказать — город! Магазины, столовые, кино — все к твоим услугам. И баню не надо топить, и воду таскать не надо, и голиком полы тереть нет необходимости. И милиционеры на улицах! Это они тебя охраняют. И электричество кругом. Это оно тебе светит. И любо по асфальту тротуара степенно пройтись. Чудаки же люди, бросающие такую жизнь! Что им надо, чего ищут по свету? Свою распыленную родню, пристанище для души? Но господь с ними. Освободили квартиры, и за это спасибо. И вот новые хозяева города через семнадцать лет после того, как начали с Раздолья свое вступление в Глинск, посылали сегодня своих детей учиться из маленького города в большой. Это начинало самостоятельную жизнь уже родившееся в городе второе поколение. Дети искали большее, чем нашли отцы.
Поезд из Глинска отправлялся поздно вечером. Провожать Татьяну на вокзал пришли все Тархановы. Даже Лизавета. Последний год она все время прихварывала, а однажды, проснувшись среди ночи, почувствовала, что не может говорить. Но немота сразу же прошла, и ей не придали никакого значения. Только после побаливала правая рука. Ну, да мало ли что болит, когда скоро пятьдесят! То рука, то нога, а то еще поясницу схватит — ни сесть, ни встать. Пожалуй, из всех Тархановых только Лизавета не радовалась тому, что Татьяна уезжает из Глинска. Она так рассчитывала на помощницу — молодую, сильную, которая смогла бы хозяйствовать и по дому и на огороде. У Лизаветы было такое чувство, словно она взрыхлила землю, засеяла ее, и не то что ничего не выросло на этой земле — вырос урожай, и очень хороший, да только вдруг отняли его, не ей он достался. Ради чего старалась? Но она не скажет Танюшке. Пусть едет. И чтобы не подумала — сердита на нее бабка, недовольна чем-то, — надо сказать что-нибудь ласковое, улыбнуться. Но почему так отяжелел язык и лицо словно одеревенело? Да что же это такое с ней? Словно кто-то расколол ее от головы до ног на две половины, и правая половина тянет к земле, а земля вдруг разверзлась, и все рухнуло — деревянный настил перрона, вокзальная крыша, и в голове завыли паровозные гудки, резкие, неумолчные и нестихающие, вызывающие нестерпимую боль.
Игнат едва успел подхватить Лизавету. Кто-то вызывал «скорую помощь», какие-то люди унесли ее в машину с красным крестом, а Игнат шел рядом и только говорил, не будучи уверенным, что она его слышит: «Обойдется, Лиза, все обойдется», — и не понимал, зачем он здесь, на станции, когда у него такая беда. Только после того, как Лизавету увезли, он вспомнил о Татьяне.
— Ты поезжай, а я в больницу.
— Я не поеду!
— Экзамены...
— Я должна знать, что с бабушкой.
— Мы напишем, — сказал Василий.
— Нет, нет, — стояла на своем Татьяна. — До экзаменов еще целая неделя. Я успею.
К перрону подали состав. Василий еще пытался уговорить дочь. Но это было бесполезно. Она твердо решила отложить отъезд и, чтобы положить конец уговорам, не говоря ни слова, сдала в кассу билет.
Татьяна не уехала и вместе с Игнатом прямо с вокзала пошла в больницу. К ним вышел дежурный врач. Словно боясь огорчить их, он сказал, как бы подбирая успокоительные слова:
— У больной правосторонний инсульт... Но никаких особых отклонений от норм нет.
— В себя пришла? — спросил Игнат.
— Больная еще без сознания. Но это естественно...
— Пойдем, деда. — И Татьяна первая направилась к выходу.
На улице Игнат неожиданно спросил:
— Постой, как он эту болезнь назвал?
— Инсульт.
— А что это за болезнь?
— Ну как тебе сказать? — Татьяна замялась, слово «паралич» она произнести не рискнула и ответила неопределенно: — Инсульт — это кровоизлияние... Понимаешь, сосуд лопнул... Ну, вот...
— Правосторонний, — с облегчением произнес Игнат после разъяснения внучки. — Коль с правой стороны — значит, не так опасно. Далеко от сердца. Так что давай завтра езжай сдавать экзамены.
Татьяна промолчала.
Лизавету разбил правосторонний паралич. Пока она лежала в больнице, Игнат и Василий еще пытались уговорить Татьяну ехать учиться. Ну чего торчит девка? Иль без нее они не управятся по дому? Но когда через месяц больную вернули домой, все разговоры об учебе прекратились. Лизавета была совершенно беспомощна. Кому, кроме Татьяны, было под силу ухаживать за ней? Игнату, Василию? Каждый из них был в два раза сильнее Татьяны, но у обоих вместе было меньше терпения, им не хватало ее умения обращаться с больной.
Самыми трудными для Татьяны были утренние и вечерние часы, когда совершенно беспомощную Лизавету надо было поднять и обмыть, перестелить ей постель, а потом, поддерживая одной рукой, терпеливо кормить, делая при этом вид, что ухаживать за ней легко и даже приятно. Татьяна помнила, что ей сказали в больнице: «Если вы хотите, чтобы больная быстрее выздоровела и чтобы дома у вас была нормальная жизнь, сохраняйте спокойствие и соблюдайте чистоту». И Татьяна всеми силами старалась это выполнять, хотя ох как нелегко это было, тем более что бабка с каждым днем становилась грузней и капризней. Как-то само собой случилось, что в уходе за Лизаветой ей перестали помогать Игнат и Василий, они свыклись с тем, что Татьяна взяла на себя заботу о доме и больной, и считали, что помощи от них и не требуется. Да и быть иначе не могло. Не в их характере долго переживать горе. С ним надо смириться. И, если можно, стараться не замечать его. Правда, как могла, Татьяне помогала Уля. Но по вечерам она часто была занята на курсах техминимума, и нередко ее помощь заключалась лишь в том, чтобы отвлечь подругу на какой-нибудь час от тяжелых домашних забот.