Так прошли лето и осень. И каждый день Татьяны был похож на другой и одинаково труден. Она вставала чуть свет, топила печь, готовила завтрак, отправляла отца и деда на работу. Потом она спешила к Лизавете в маленькую комнату, откуда уже доносился жалобный голос больной. Она притворялась веселой:
— Держись, бабушка, крепче, сейчас мы с тобой умоемся, приведем себя в порядок. Ого, смотри, да у тебя уже лучше нога движется, а как рука? Молодец, бабушка! Скоро совсем поправишься!
Напрягая все силы, она поднимала Лизавету, мыла, потом осторожно опускала и переодевала. Ох, как это было тяжело! И когда истощались последние силы и терпение, она убегала в кухню и там, припав к столу, горько плакала. Ну что она может поделать? И опять шла к больной... Но, пожалуй, самым трудным была необходимость торговать на базаре. Уж лучше день и ночь ухаживать за больной. Она всегда не любила базар, а тут эти недоуменные взгляды знакомых. «Татьяна Тарханова торговка? Но зачем тогда было кончать десятилетку? И кажется, она собиралась в Ленинград?» А не торговать было нельзя. Нужны были деньги. Много денег. Особенно на Лизавету. И на питание, и на лекарства, и чтобы каждую неделю отдавать в стирку белье. Быть ко всему прочему прачкой — на это ее уже не хватало. Вся в домашних заботах, вверженная в ограниченный трудный мирок, она все же тянулась к большой жизни и любила по вечерам слушать, как дед с отцом разговаривают о делах комбината, или расспрашивать Улю про ее работу, скоро ли та станет настоящей формовщицей. Игнат, конечно, видел, что Татьяне нелегко, он понимал, на какую жертву пошла она ради него и Лизаветы, и за это платил ей своим доверием, уважением и прежде всего тем, что считал ее хозяйкой дома. Он давал ей все деньги, не требовал отчета в расходах, а когда Василий делал дочери какое-нибудь замечание по хозяйству, он становился на ее сторону:
— Мы с тобой Танюшке не указ! Что к чему — ей виднее...
Со дня болезни Лизаветы прошло каких-нибудь шесть месяцев, а Татьяне казалось, что ее обрекли на домашнее заключение много лет назад и что за это время она стала совсем старая, так она изнемогла и устала. Но даже в этой жизни у Татьяны были свои маленькие радости: пойти на часок к Ульке, сходить за лекарством в аптеку, вырваться в кино.
Февральским вечером Татьяна зашла в аптеку. Но не успела она получить лекарство, как к ней подошел высокий человек в меховой ушанке и короткой меховой куртке, спросил, словно не веря себе:
— Простите, вы — Таня Тарханова? Я не ошибся?
— Да, но я вас не знаю.
— Вспомните выпускной вечер... Сергей Хапров!
— Это было так давно.
— Ну вспомните, мы с вами танцевали вальс.
— Не помню.
— Сергей Хапров...
— Ах, Хапров, извините! — Татьяна вспомнила: ведь их познакомил Дроботов. И они действительно танцевали вальс.
Они вышли из аптеки, и Хапров сказал:
— Вы очень изменились... Но постойте. Вы ж хотели ехать учиться... Не сдали экзамен?
— Семейные обстоятельства, — уклончиво ответила Татьяна. — Пришлось остаться дома. — И сама спросила: — А как ваша аспирантура? Поступили?
— Готовлюсь. И хоть я еще далеко не аспирант, но уже собираю материал для будущей кандидатской диссертации.
— Вы агрохимик? У вас, наверное, очень интересная работа.
— Я люблю ее. Поле, лаборатория, почвенная карта. Но для вас это, может быть, неинтересно.
— Расскажите...
— Берешь рюкзак и направляешься в поле за образцами земли. Многие думают: земля и есть земля. Но это неверно. У нее различный химический состав, разные свойства...
— Когда-то мне говорил об этом по-своему дедушка. Давно, давно, я была совсем маленькой.
— Он ученый, почвовед?
— Крестьянин, имел свою землю.
— И он то же самое говорил? Это же замечательно! Вы меня обязательно познакомьте с ним.
— Хорошо, наверное, ходить по полям?
— Хорошо! Когда я в поле, я чувствую себя путешественником, открывателем неведомого, если хотите Колумбом, Дежневым, Пржевальским... — И, круто повернувшись к Татьяне, спросил: — А не кажется ли вам, что для первого, в сущности, знакомства я болтаю сверх меры? Только честно.
— Говорите, рассказывайте, я вас очень прошу. Я понимаю вас.
— Я беру пробы почвы и читаю землю, как книгу... Уже сейчас я могу написать историю многих полей, их прошлое, настоящее и предугадать их будущее. Почвенная карта должна быть книгой колхоза! Читайте ее, понимайте, и вы будете предсказателем судьбы людей.
— Какой вы счастливый, Сережа!
Неужели она сказала это вслух? А не все ли равно. Да, она завидует этому человеку, завидует всем, кто имеет свою цель в жизни, учится, работает и не прикован, как она, к постели больной, к дому. Никому нет дела до ее судьбы. Да и никто не может ей помочь. А она устала. И в голову приходят самые страшные мысли. Только смерть бабушки может освободить ее... Не хочешь, а думается так. Какая ты дрянь, Танька! Даже иногда раскаиваешься, что отказалась уехать из Глинска. Но все же отказалась. Очень любила бабушку? Нет, по-настоящему они никогда не были близки. Осталась потому, что любит деда? И все это не то. Она, наверное, больше всего любит себя. Даже готова захныкать перед чужим человеком. Ах, какой вы счастливый! Ну и пусть!
Впереди мелькнули огни Раздолья. Татьяна остановилась.
— Дальше вы меня не провожайте.
Хапров услышал в ее голосе отчужденность и, подавшись вперед, заговорил быстро и словно умоляя о прощении:
— Какой я дурак! У вас, наверное, горе, а я надоедаю вам своей болтовней. Скажите, что у вас? Почему вы не поехали учиться?
— Вы мне не поможете.
— Но расскажите. Куда же вы?
Но Татьяна уже была далеко. Она не шла. Она бежала.
Дома на кухне горел свет. Когда Татьяна вошла, она увидела за столом деда и отца. Отец взглянул на нее, потом снова повернулся к деду и сказал сурово:
— Раз Таня здесь, пусть и она послушает. Так вот, батя, больше не допущу, чтобы моя дочь в няньках около больной ходила и еще год потеряла... Надо нанять человека, а не найдем, попросим кого-нибудь из соседей днем заглянуть.
— Бабушка услышит, — испуганно сказала Татьяна.
— Спит она, да и дверь прикрыта. — И Василий продолжал, настойчиво требуя от отца ответа: — Ты пойми, батя, сколько она еще пролежит. Может, год, а может, два.
— И мне Танюшка не чужая. — Игнат порывисто встал, но тут же снова опустился на табуретку. — Только как быть с Лизаветой? Что дитё беспомощная. Как оставить ее на весь день, доверить чужим людям?
— И о Татьяне тоже надо думать. Погляди, на девке лица нет...
Татьяна не вмешивалась в спор. Со стороны могло показаться, что он не имеет к ней никакого отношения. Да и не могла сказать, с кем она. Отец как будто защищал ее интересы, он требовал то, о чем она все время думала, но внутренне, как ни странно, она была с дедом, ее горе уже казалось ей ничтожным рядом с его горем, и когда отец спросил, что же она молчит, Татьяна только отмахнулась, словно хотела сказать: ничего я не знаю, не приставайте ко мне! Но когда дед ушел в горницу, а отец стал стелить себе за занавеской в кухне, она пошла за дедом.
— Тяжело нам с тобой, деда... — И припала к его плечу.
— А что же делать, внучка?
— Ты не слушай, что отец говорит. Я никуда не поеду, я буду здесь. С тобой и бабушкой. — И вдруг расплакалась. — Все работают, у всех есть своя жизнь, а у меня ничего нет.
— Потерпи, Татьянушка. Бог даст, поправится Лиза.
— Ты только не сердись на меня, деда. Я сама не знаю, почему заплакала. А так я сильная. Я все могу. И знаешь, я начну с сегодняшнего вечера готовиться к экзаменам.
Она взяла с этажерки стопку книг. Физика, химия, литература... С чего начать? Она присела к столу и раскрыла учебник физики. Посмотрела, перелистала несколько страниц и отложила в сторону. Нет, лучше взять химию. Ее самый любимый предмет после биологии. Итак, химические соединения... Но что это за формула? Она старалась вспомнить и не могла. Неужели она все перезабыла? Сколько же времени ей нужно на подготовку, даже если бабушка выздоровеет? И что хуже всего, она не только все перезабыла, она просто не понимает многого... Ей хотелось броситься к деду, заплакать, закричать. В восемнадцать лет ей казалось, что жизнь ее кончена.