— Замолчи! — крикнул ей Игнат.
— Нет, деда, я ему все скажу… Пусть знает. — И, глядя отцу в глаза, заговорила горячо, не щадя его: — Зачем ты к нам приехал? Разве мы тебе нужны? Пятнадцать лет не хотел знать, и теперь чужие. Ну, где твой ремень? Ну, попробуй, ударь! Да я бы десять ремней приняла, чтобы только не знать, какой ты есть. Как же ты мог бросить нас?
На нее закричала Лизавета:
— Замолчи, Татьяна, слышишь, замолчи!
— Нет, бабушка. Я ему все скажу!
— Он отец тебе.
— Он? — И, повернувшись к Василию, сказала: — Ты мне не был отцом, а я не хочу быть тебе дочерью. Вот и квиты мы с вами, Василий Игнатьевич!
И прежде чем он успел опомниться, она вышла из дома. Хлопнула калитка. В ночной тишине Раздолья некоторое время были слышны ее легкие, торопливые шаги.
Игнат всю ночь проискал Татьяну. Он был у театра, прошел по набережной, потом долго бродил у оврага: летняя ночь тихая, теплая, светлая — не притулилась ли внучка где-нибудь в низинке? А Раздолье уже просыпалось в петушином крике, в скороговорке телеги, проехавшей по большой дороге, в мычании коров, осторожно, словно по льду, пересекающих асфальтовый перекресток. Где-то во дворе упорно не хотела завестись чья-то автомашина. Она пыхтела, трещала короткими выхлопами и снова умолкала. Но вот наконец ритмично забилось ее четырехтактное сердце, из-под ворот потянулся синий дымок, и, словно только этого и ждал сторож промтоварного магазина, он пропылил вдоль улицы в своем длиннополом зипуне, и сразу, откуда ни возьмись, появились люди, подкатил к остановке автобус, загремели бидоны у молочного магазина. Только после этого Игнат подумал: а нет ли Татьяны у Ефремовых?
Татьяна сидела на крыльце рядом с Улей. Игнат опустился ступенькой выше и сказал:
— Норовиста больно...
— Деда, не могла я иначе.
— Домой я тебя не зову.
— Ведь он нас не искал, понимаешь, не искал.
— Не при людях разбираться. Поживи денек-другой здесь, а там комнатенку подыщем.
На крыльцо вышел брат Ули — Федор. В галифе и сетке, сквозь которую виднелась волосатая грудь, он присел рядом с Татьяной и спросил, отмахиваясь полотенцем от назойливого комара, которому понравилась его короткая кряжистая шея:
— У нас будешь жить?
— Ты против?
— Сделай одолжение. Может быть, сестра добрее будет. А то как коршун. Так и норовит вцепиться когтями. Думал, инженер Осипов ее сердце смягчит. Ан нет. С той поры, как стал он ходить к нам, еще злей стала. А с чего это ты, Таня, ушла из дому?
— Ушла, и все тут, — ответила за нее Уля. — Не твое дело. Ступай умывайся и не мешай нам.
А когда, слегка покачиваясь и насвистывая, он завернул за угол дома к умывальнику, Уля сказала:
— Игнат Федорович, мне Танюшка все рассказала, и мы решили так: надо ей идти работать на комбинат. На формовку, рядом со мной.
Татьяна кивнула. Да, они выбрали. А что выбрали? Как это трудно — выбирать, когда есть из чего выбирать. Библиотеку или бухгалтерию, лабораторию или поликлинику? Но ведь можно еще поступить старшей пионервожатой в школу, воспитательницей детсада и даже испытать себя на газетном поприще! В редакции не хватает литсотрудников, и ее, окончившую десятилетку, возьмут с удовольствием в газету. Нет, что ни говори, а у социализма есть свои неудобства. Родись Татьяна где-нибудь близ Гудзона, все было бы ей ясно. Подвернулась бы ей работа горничной в отеле, она была бы счастлива получить ее. Предложили бы ей стоять в витрине магазина и рекламировать на своих девичьих плечиках какие-нибудь автоматические застежки, она бы, не задумываясь, тоже согласилась. А при социализме голова кругом идет. Как выбрать свое жизненное поприще? Перед тобой сто дорог. А ты сама не знаешь, какая из них тебе по душе. Ну что ж! Испробуем заводскую.
Игнат поднялся, обнял Татьяну, словно расставался с ней надолго, и пошел к калитке. Татьяна побежала за ним.
— Подожди, деда.
— Ладно, ладно, отмахнулся Игнат. — Я без провожатых дом свой найду. А ты ступай, спи!
— Я с тобой, деда, — решительно сказала Татьяна. — Я никуда от тебя не уйду.
Игнат был счастлив и горд. Танюшка не бросила его. Тяжело возвращаться домой, а поняла, что ему еще тяжелей будет без нее. Эх, Василий, Василий, не ссылка разлучила нас и даже не Санда твоя, а неправда, что в душу твою проникла. И, как много, много лет назад, когда он только поселился здесь на Раздолье, Игнат сказал Татьяне:
— Ну раз так, пойдем домой, доченька.
Да, да, она осталась его дочерью.
Татьяна вернулась в дом, как будто не уходила из него. Но все Тархановы понимали, что там, где была одна семья, стало две, что дом разделился на две половины и невидимая между ними граница прошла через кухню, русскую печь, обеденный стол и корыто, в котором Лизавета стирала на своих, а Санда — на себя и своего Василия. Даже посемейно они отправлялись теперь на работу. Первыми выходили из дому старик Игнат и Татьяна. Они шли до самого комбината пешком. А за ними ехали в автобусе Василий и Санда. Только где-то у проходной комбината все Тархановы сливались в единую семью, но уже не тархановскую, а комбинатовскую, рабочую — в единую семью огнеупорщиков.
Татьяну зачислили в бригаду Ульяны Ефремовой, и на первых порах она должна была подвозить к столам формовочную массу и куски мягкой голубоватой глины, во всем слушаться своего бригадира и присматриваться, как надо брать с доски глину, класть ее в форму и создавать сложные, разных фасонов огнеупорные изделия.
Татьяна Тарханова начала свою жизнь в цехе с того же, с чего начал ее двадцать лет назад Игнат Тарханов. Он был каталем, и она стала выполнять те же обязанности. Но ему дали в руки тачку, а ей, предварительно проинструктировав, — электрокар. Рассыпая дробь звонка, неслась она от заготовительного цеха к прессовому, из прессового в формовочный, и каждая поездка давала Татьяне возможность увидеть огромный комбинат огнеупоров. И тут она как бы повторяла путь Игната Тарханова. Но если в глазах Игната было лишь любопытство неведения и ощущение своей незначительности перед огромной грохочущей махиной, то Татьяна воспринимала комбинат с любопытством, которое вошло в ее сознание вместе с годом войны, прожитым на комбинате, с рассказами деда и теми представлениями об окружающем мире, какие получила она еще в школе на уроках физики и химии. Это было восприятие человека — не придатка к машине, а ее руководителя. И если Игнат чувствовал себя каким-то маленьким, ничтожным существом перед огромной махиной комбината, то для Татьяны тот же комбинат, уже значительно разросшийся, был, в сущности, послушным исполнителем человеческой воли. Техника комбината, на вооружении которого двадцать лет назад была тачка, ныне казалась Игнату чудом технического прогресса. Новые печи, механические прессы, электрокары. Но та же самая техника Татьяне представлялась полной всяких изъянов. Она относилась весьма скептически к пыли в помольных отделениях, к жаре во время выгрузки печей, к собственной тележке, которую, по ее мнению, могли бы заменить транспортерной лентой. Даже самый процесс производства огнеупора ей казался не во всем целесообразно организованным. Она смотрела на производство глазами своего ничему не удивляющегося времени. Каждый механический пресс, который после ремонта монтировал Игнат вместе со своей бригадой, вызывал у него гордость, а для нее это была лишь прежняя устаревшая техника. В каждой машине она ценила прежде всего новизну, которая должна была соответствовать ее понятиям о будущей технике, и с высоты этой будущей техники рассматривала настоящую. Это различие, случалось, приводило к серьезным разногласиям между Татьяной и Игнатом. Рассерженный, он грозно наступал на нее и кричал, сжимая от возмущения кулаки:
— Да пойми ты, дурная твоя голова, что значит наше производство. Это тебе не дамские часики собирать, не браслеты штамповать, а доменный кирпич делать. Помню, ремонтировали на ходу мельницу, так слесарь слесаря за пылью не видел. А нынче хоть и есть пыль, но разве это пыль?
Но эти доводы не действовали на Татьяну. Мало ли что было двадцать лет назад? Да тогда она только родилась. Ее не было, войны не было, совсем немного лет прошло после революции. Да когда это все было? В этой ее требовательности слишком много было от книг, и не случайно, что первые месяцы работы на комбинате вызвали у нее больше разочарования, чем желания проникнуть в сущность нового окружающего ее мира.