Кульчицкий производит впечатление человека порядочного, но после гэбэшников все военные будут мне теперь казаться интеллектуалами, даже милиционеры.
Писать о письме из лагеря категорически не надо... о пощечине тоже... кроме Георгия Марковича никто о ней не знает... научиться говорить... с утра до вечера и с вечера до утра и во сне тоже повторять буквы, которые заедают.
Написала записку Кульчицкому: "Писать нет сил, подождите, я скоро смогу разговаривать".
Заедает буква "п", будь она неладна...
Меня рвет от больничного яйца и масла, так же было и с Нэди, - не ем, но зато досыта наедаюсь щами не из гнили и кашей. Завтра напишу Кульчицкому, что уже разговариваю, неизвестность мучает...
Лекарств никаких не пью и уколы делать не разрешаю.
Где-то близко мужские голоса, хохот, мат... как это может быть... на Лубянке могильная тишина... в дежурство моей надзирательницы подошла к форточке и сколько есть сил запела: "Кто рядом?" Пауза. "А где ты сидишь?" "Не знаю". Гогот. "А, в нашей камере сидишь, нас оттуда вышвырнули". - "А где я?" - "В Матросской Тишине".
Щелчок ключа, надзирательница укоризненно смотрит на меня, я ее подвожу, а она меня на плечах притащила из туалета, когда мне стало дурно, не оставила лежать на каменном полу, пока прибежит подмога: она моя поклонница и все шепчет про себя: "За что вас-то". Она знатная ткачиха из Иванова, комсомолка, ее по комсомольской линии мобилизовали, срочно обучили всему этому, она ничего не понимает, в шоке от того, что видит и слышит.
Эта знаменитая уголовная тюрьма... эта надзирательница... почему уголовников переселили... мы, сидящие в этих камерах по одному... кто эти "по одному"... зачем...
Щелчок ключа.
На допрос.
Кульчицкий вежлив, даже приветлив, расспрашивает про Лубянку, про Абакумова, опять о моих с ним взаимоотношениях.
...почему о Лубянке... если он гэбэшник, он же все должен о Лубянке знать... и вдруг о моем нелегальном письме из лагеря, писала ли я такое письмо... откуда он может знать о нем...
Я смертельно устала, а у него, по-моему, от моих песнопений началась адская мигрень, он побледнел и в глазах Иисусова мука.
- У вас есть просьбы?
- Сообщить домой, что я жива, после двух писем из Джезказгана они ничего обо мне не знают, им в голову не может прийти, что я полтора года сижу в одиночке, рядом с ними, и если я здесь для пересмотра дела, почему опять в одиночке?
Щелчок ключа.
Вводят молодую, хорошенькую женщину, я почему-то ей совсем не обрадовалась... странная она... без конца болтает, уговаривает меня есть, арестована за какой-то анекдот, когда я спросила, почему она в прокурорской тюрьме, сказала, что подала заявление о пересмотре своего дела, и таинственно сообщила, что она любовница Абакумова и что по-настоящему ее арестовали за то, что болтала об этом, "похвалялась", абсолютно неинтеллигентна, "гапка", но аппетитная, крашеная блондинка, не без секса, душка во вкусе военных, и наконец сказала, что на свободе она слышала, что и я была любовницей Абакумова, правда ли это?.. для "наседки" она уж слишком глупа.
- А сколько вы сидите?
- Уже год.
Я улыбнулась: темные корни ее крашеных волос не отросли ни на миллиметр и с ногтей только что снят лак.
Написала записку Кульчицкому: "Заберите вашу прекрасную даму, я ее ночью задушу". И дамы не стало...
"Наседка"... зачем... бедная Нэди, ей приходилось годами терпеть таких...
Я опять одна.
Доламывает бессонница. Тысячи верблюдов прошли вдоль и поперек все пустыни мира, но снотворное принимать не буду.
Повалил снег, моя вторая зима в Москве. Спрошу у Кульчицкого, какой год, месяц, день и сколько я уже в Москве...
В камере тепло и сухо...
Щелчок ключа.
На допрос.
Кульчицкий не один, с ним тоже довольно симпатичный пожилой мужчина в генеральской форме.
- Здравствуйте, я Главный военный прокурор Советского Союза, мне надо задать вам несколько вопросов. Вы были близки с Абакумовым?
- Нет.
- И он не посягал на близость?
- Нет.
- Вы писали нелегальное письмо из лагеря?
- Нет.
- По окончании дела зачем вас привезли из Бутырской тюрьмы на несколько суток обратно на Лубянку?
- На допрос.
- Допрашивал Абакумов?
- Да.
- О чем он спрашивал?
- О приеме у Тито.
- В который раз?
- Не помню.
- И потом обратно отвезли в Бутырскую тюрьму?
- Да.
- Сколько раз вас вызывал на допросы Абакумов?
- Не помню.
- Где происходил последний допрос - на том же месте, где и предыдущие? На положенном месте?
- Не помню.
- Кто вас в последний момент не выпустил с театром в Югославию? Из-за вас же театр пригласили в Югославию.
...мог и Берия... мог и "сам", если ему доложили о Тито...
- Не знаю.
- Кто изъял вашу фамилию из списка награжденных югославскими орденами?
- Не знаю.
Увели.
Что происходит теперь... если это пересмотр моего дела, почему опять все об Абакумове... и почему пересмотр... я же в инстанции не писала... как работает эта адская машина... откуда Соколов и все они могут знать о пощечине Абакумову... о приеме у маршала Тито... о том, что меня в Югославию не выпустили... и уж тем более что изъяли из списков награжденных... об этом мог знать только Берсенев... я не знала... интересно... знали Борис и Костя... Валя орден получила... значит, до официального дела у них существует какое-то "поддело", в котором есть все обо всех... привычки, вкусы, но нас же двести миллионов... или только на нужных им... выборочно... на несогласных...
Попробовала черенком ложки процарапать дырочку в масляной краске на окне и отшатнулась - краска поддалась, она свежая и прямо передо мной в дырочке дверь из тюрьмы и кусочек прогулочного дворика...
Первой увидела Лину Соломоновну Штерн, еще более постаревшую.
Увидела мужчину в генеральском измятом мундире с оторванными погонами... не знаю его или не узнаiю.
Через два дня узнала академика Юдина, знаменитого хирурга Института Склифосовского...
Женщин пока больше нет...
В дырочке появился Абакумов в пальто с меховым воротником, какое счастье, что я ничего о нем опять не написала! И вдруг за ним в двери автоматчик... не может быть, невозможно... я сошла с ума, не могу доползти до кровати, белые халаты, уколы...