Луков заревел:
- Дайте сценарий.
Ему подали уже открытый на этом месте сценарий.
- Что вы мне все тут мозги морочите! Здесь опечатка!
Я отвела его за декорацию и говорю как можно мягче:
- Леонид Давыдович, может быть, и опечатка, но дворянка действительно не может так сказать, вас на экране не будет, останусь я, и такой фразой мы зачеркнем весь образ, поверьте мне, я хорошо знаю русский язык...
Он налился кровью, на меня не смотрит, ворвался на площадку с криком:
- Перерыв! Соедините меня с Всеволодом Ивановым!
Все замерли, знают, что если Луков "зашелся", бессмысленно объяснять, что сейчас ночь, что соединяться с Москвой можно всю смену, что автор живет на даче и спит. Ко мне подошел бледный, тоже неинтеллигентный директор картины:
- Ну скажите, как просит Леонид Давыдович, какая вам разница, зрители даже не заметят.
- Мне трудно вам объяснить, но я хочу, чтобы вы поняли, что это не каприз, не личное, что эта реплика важна для образа...
Он подошел к Лукову, что-то долго говорил ему, группа молча наблюдает весь кошмар. Все вздрогнули от крика:
- Съемку отменить. Списать за счет героини.
Приехал директор студии, бегал от меня к Лукову, от Лукова ко мне. Предлагал снимать другую сцену, Луков отказался. Я пойти на компромисс не имею права. Директору студии я смотреть в глаза не могу, боюсь рассмеяться, только что на художественном совете была такая сцена: кто-то подал заявку на экранизацию "Мадам Бовари" Флобера, и директор кричал на худсовете: "Читал я эту вашу "Мадам Бровары", кому она нужна", - а под Киевом есть дачное место Бровары. Теперь вся студия за глаза называет его "мадам Бровары". Дозвонились Иванову, и тот сонный, ошарашенный вопросом ответил: "Конечно, "замужем". Боялись, что с Луковым будет инсульт. Мы сыграли с Чирковым сцену, Луков только скомандовал "мотор" и "стоп". В гостиницу привезли, когда уже светало, только я сняла грим, вбежал Луков...
- Простите меня, простите, простите, я безумный, отвратительный сумасшедший, я знаю, я ничего не могу с собой сделать, я люблю вас, люблю, когда вас кто-нибудь берет под руку, я теряю сознание, я схожу с ума от ревности, когда на вас смотрят...
И действительно, и плачет, и целует ноги.
- Почему вы перед съемкой ходили гулять в сад с этим идиотом, ничтожеством польским жидом, почему он имеет право до-ставать вам мои фиалки...
Как он узнал, что режиссер из Варшавы, бежавший от Гитлера и теперь работающий на Киевской студии, тоже разыскивает где-то фиалки для меня и посылает мне?
Как могло случиться, что я сошлась с Луковым? Невозможно, чтобы это был один и тот же человек, здесь у моих ног и час назад на съемке.
21
Интересно, что и у стен, и у городов, как и у людей, есть своя стать, свой характер, даже повадки - Киев пышный, сочный, гостеприимный, а украинцы ласковые, певучие и мои пармские фиалки, те самые пармские фиалки, которые я продавала там на первой съемке у "Межрабпромфильма"... Только в Москве их выращивали специально, а здесь Луков каждое утро присылает их мне в номер малюсенькие, нежные, дивно пахнущие, они мне каждое утро приносят радость и примирение с Луковым. Он странный, дикий, околдовал меня своей влюбленностью.
Теперь, когда я стала взрослой женщиной, меня поражают мужчины вот такой безумной влюбленностью, меня это делает безоружной, я не влюбляюсь, но меня захватывает...
С Луковым нестерпимо из-за общей работы, мало того что я сама выдерживаю его сцены, я должна еще защищать других в группе, потому что одна я могу поставить его на место не как женщина, а как героиня - ко всем остальным от относится по-хамски, почти ежедневно на съемке слезы или заявления об уходе из группы.
Знаменитый киевский "Континенталь", в котором мы, москвичи, все живем. Это тоже дореволюционная гостиница, богатая, купеческая, со старинной мебелью, со смешными ключами от дверей: чтобы живущие не уносили их с собой, маленький ключ висит на огромной деревянной груше, которую никуда не положишь, никуда не спрячешь.
Я после ужина в ресторане пришла к себе в номер, умылась и легла спать. Проснулась от того, что в номере кто-то есть, я похолодела, глаз не открываю, сделала вид, что продолжаю спать. Вор! Он открывает дверцу платяного шкафа... задел стул... Я же заперла дверь и ключ не вынимала, значит, из коридора он не мог открыть... Он вынимает мои вещи из шкафа, загремела вешалка... Мой номер длинный: маленькая прихожая, сразу слева моя кровать, за высоким изголовьем стол, стулья, шкаф... вскочить мгновенно, броситься в коридор, он же дальше меня от двери на несколько шагов... я успею... а если он запер дверь... тогда он ударит меня сзади... невидимо приоткрыла глаз... заледенела... груша качается из стороны в сторону... сорвалась с кровати... дверь заперта... успеваю повернуть ключ... с криком выскакиваю в коридор... много людей, тоже голых, как и я, тоже орущих, бегут как безумные вниз... Землетрясение в Карпатах. Около гостиницы разверзлась огромная трещина, потом все стихло, и мы голые, сгорая от стыда, не глядя друг на друга, возвращаемся в номера. Стулья сдвинуты с места, дверца шкафа открыта, вешалки с платьями съехали, люстра качается из стороны в сторону и груша от ключа тоже.
У меня в Киеве появились два друга, мои ровесники, Петя Алейников и Борис Андреев. Они снимаются вместе со мной у Лукова. Актеры-самородки, отличные люди, чистые, сильные, веселые, честные, цельные, непосредственные, заводилы, очаровательные хулиганы и пьянчуги, но никогда не напиваются, не сквернословят, не дерутся, верные мужья. Они придумывают смешные шутки и мило уничтожают ими всяческую дрянь: Садкович после сдачи "Майской ночи", фильма серого и унылого, устроил для "великих мира сего", в основном для партийного начальства, роскошный банкет в ресторане нашей гостиницы и как всегда глупо "смешались кони, люди": рядом с гоголеведческой профессурой во главе с академиком и его старушкой женой в бриллиантах сидят партийные жлобы в полосатых рубашках. Скука вселенская... Петя и Борис попросились у Садковича на банкет, но тот, конечно, отказал и даже в грубой форме. В "разгар веселья" с треском открылись двухстворчатые континентальские, как царские врата в церкви, двери, а на пороге Петя и Борис в трусах, в незашнурованных огромных ботинках на босу ногу, облитые в полоску ярко-фиолетовыми чернилами, падают на колени и, биясь лбом об пол, от имени гоголевских виев и чертей поздравляют Садковича с созданием выдающегося, почти гениального произведения искусства! Ресторан разверзся от хохота.