Эта знаменитая уголовная тюрьма… эта надзирательница… почему уголовников переселили… мы, сидящие в этих камерах по одному… кто эти «по одному»… зачем…
Щелчок ключа.
На допрос.
Кульчицкий вежлив, даже приветлив, расспрашивает про Лубянку, про Абакумова, опять о моих с ним взаимоотношениях.
…почему о Лубянке… если он гэбэшник, он же все должен о Лубянке знать… и вдруг о моем нелегальном письме из лагеря, писала ли я такое письмо… откуда он может знать о нем…
Я смертельно устала, а у него, по-моему, от моих песнопений началась адская мигрень, он побледнел и в глазах Иисусова мука.
— У вас есть просьбы?
— Сообщить домой, что я жива, после двух писем из Джезказгана они ничего обо мне не знают, им в голову не может прийти, что я полтора года сижу в одиночке, рядом с ними, и если я здесь для пересмотра дела, почему опять в одиночке?
Щелчок ключа.
Вводят молодую, хорошенькую женщину, я почему-то ей совсем не обрадовалась… странная она… без конца болтает, уговаривает меня есть, арестована за какой-то анекдот, когда я спросила, почему она в прокурорской тюрьме, сказала, что подала заявление о пересмотре своего дела, и таинственно сообщила, что она любовница Абакумова и что по-настоящему ее арестовали за то, что болтала об этом, «похвалялась», абсолютно неинтеллигентна, «гапка», но аппетитная, крашеная блондинка, не без секса, душка во вкусе военных, и наконец сказала, что на свободе она слышала, что и я была любовницей Абакумова, правда ли это?., для «наседки» она уж слишком глупа.
— А сколько вы сидите?
— Уже год.
Я улыбнулась: темные корни ее крашеных волос не отросли ни на миллиметр и с ногтей только что снят лак.
Написала записку Кульчицкому: «Заберите вашу прекрасную даму, я ее ночью задушу». И дамы не стало…
«Наседка»… зачем… бедная Нэди, ей приходилось годами терпеть таких…
Я опять одна.
Доламывает бессонница. Тысячи верблюдов прошли вдоль и поперек все пустыни мира, но снотворное принимать не буду.
Повалил снег, моя вторая зима в Москве. Спрошу у Кульчицкого, какой год, месяц, день и сколько я уже в Москве…
В камере тепло и сухо…
Щелчок ключа.
На допрос.
Кульчицкий не один, с ним тоже довольно симпатичный пожилой мужчина в генеральской форме.
— Здравствуйте, я Главный военный прокурор Советского Союза, мне надо задать вам несколько вопросов. Вы были близки с Абакумовым?
— Нет.
— И он не посягал на близость?
— Нет.
— Вы писали нелегальное письмо из лагеря?
— Нет.
— По окончании дела зачем вас привезли из Бутырской тюрьмы на несколько суток обратно на Лубянку?
— На допрос.
— Допрашивал Абакумов?
— Да.
— О чем он спрашивал?
— О приеме у Тито.
— В который раз?
— Не помню.
— И потом обратно отвезли в Бутырскую тюрьму?
— Да.
— Сколько раз вас вызывал на допросы Абакумов?
— Не помню.
— Где происходил последний допрос — на том же месте, где и предыдущие? На положенном месте?
— Не помню.
— Кто вас в последний момент не выпустил с театром в Югославию? Из-за вас же театр пригласили в Югославию.
…мог и Берия… мог и «сам», если ему доложили о Тито…
— Не знаю.
— Кто изъял вашу фамилию из списка награжденных югославскими орденами?
— Не знаю.
Увели.
Что происходит теперь… если это пересмотр моего дела, почему опять все об Абакумове… и почему пересмотр… я же в инстанции не писала… как работает эта адская машина… откуда Соколов и все они могут знать о пощечине Абакумову… о приеме у маршала Тито… о том, что меня в Югославию не выпустили… и уж тем более что изъяли из списков награжденных… об этом мог знать только Берсенев… я не знала… интересно… знали Борис и Костя… Валя орден получила… значит, до официального дела у них существует какое-то «поддело», в котором есть все обо всех… привычки, вкусы, но нас же двести миллионов… или только на нужных им… выборочно… на несогласных…
Попробовала черенком ложки процарапать дырочку в масляной краске на окне и отшатнулась — краска поддалась, она свежая и прямо передо мной в дырочке дверь из тюрьмы и кусочек прогулочного дворика…
Первой увидела Лину Соломоновну Штерн, еще более постаревшую.
Увидела мужчину в генеральском измятом мундире с оторванными погонами… не знаю его или не узнаЮ.