«Дело» Левушки: оказывается, весной 38-го года арестовывали во всех институтах самых талантливых, умных, смелых студентов. Лестно, конечно, что Левушка подпал под эту категорию, а «дела» и не нужно было и не было его — он в институтской курилке рассказал какой-то смешной анекдот, донос написал однокурсник. И действительно, это счастье, что срок дали пять лет, а не десять, не пятнадцать.
Слушаю, смотрю — я в аду. Какие они голодные… Как они ожили, разрумянились, посветлели, повеселели, отошла горечь… Как мало нужно человеку… Тепло, дружба, быть сытым. Сердце разрывается от жалости, скорби, от невозможности ничего изменить, помочь… что же будет с русской интеллигенцией дальше… у этого первого поколения после революции есть еще и честь, и честность, и родина, а семья… а как же будет с их детьми, выращенными комсомолом, детскими домами, а дети детей? Что же, вообще уже не будет интеллигенции?.. Интеллигенция осталась без мыслителей, без учителей, без примеров… Ведь и прораб, и Василий Иванович проявили величие души, рискуя собой, подкупая всех подонков, вплоть до начальника конвоя, иначе мое свидание с Левушкой было бы невозможным…
Три дня… нет не дня… вечера… девять часов… Еще я могу увидеть Левушку в щелку занавески, когда иХ^проведут на работу мимо избы Василия Ивановича. Сижу у окошка с шести утра… ночь не спала… и как в плохом фильме, в котором все должно быть совсем плохо, началась пурга… Договорились, что Левушку поставят крайним к моему окошку: слышу, какой-то страшный, нет, не лай, рев собак, там на свободе они так не лают… наконец пошли… пошли… пошли… тысячи… рядами… рядами… рядами… они не сказали мне, как, где искать Левушку… Вдруг в пурге рванулись к окошку те детские сияющие глаза, улыбка! Села на лавку счастливая от видения, мыслей собрать не могу… может быть, это было действительно только видение… что же это происходит… я ведь думала, что в лагере сто, ну двести человек, а здесь же тысячи…
Задремала, и то ли действительно видение, то ли сон: в пурге Папа, Баби, Левушка и я идем, взявшись за руки под конвоем… а потом сразу солнце, нет, я одна с котомкой в нищей одежде стою у «кукушки», на которой приехала… Скорей бы вечер, сегодня мы с Левушкой будем одни и будем говорить, говорить, говорить, говорить… а завтра прощание…
За окошками Карелия, так я ее и не увижу. Это очень красивая северная страна — не увижу, я тоже в заточении: если кто-нибудь узнает, что я в избе у Василия Ивановича, он может сам попасть в лагерь за связь с заключенными.
Целый вечер вместе! Смеемся… вспоминаем… плачем… мечтаем… Василий Иванович увел Левушку к отбою в лагерь, а завтра его привезут только попрощаться со мной перед поездом.
Как представлю, что он сейчас входит в барак, ложится на нары, ничего не соображаю, мечусь по избе… Глаз не сомкнула…
Все! Воля моя рухнула! Реву в голос, цепляюсь за моего «чемордана», за «шерлохладку». Дверь за ним захлопнулась, и что-то захлопнулось во мне.
Борис встретил, соскучился, расспрашивает, а я ему и рассказывать-то не хочу. Мало того что он не проводил меня до Медвежьей, он даже письмеца Левушке не написал. Так стыдно за него! Все отговаривал ехать, а письмо почему не написал? Боялся, что меня обыщут и узнают его почерк?!
19
Война. Ударило по голове, и я, как в цирке клоун, завертелась в обратную сторону. Война с Польшей, мы опять кого-то «освобождаем», от кого, от чего, это же близкая нам страна, зачем же мы там с оружием. Все больше накапливается непонимание того, что творится вокруг. И Борис! Он с восторгом влез в военную гимнастерку, забыв крахмальные воротнички, и отбыл на фронт. Возвращение как с настоящей войны — помпезный, с трофеями, туфли, шляпки, платья, сумки, детские платьица… одеванные?!
Стою, смотрю на все это, на Бориса.
— Откуда это?..
— Я все покупал на свои деньги…
— На какие?! На жалкие офицерские крохи?! У кого?..
— Меняли на сигареты, на табак, на кофе, в комиссионных магазинах, вещи красивые, у нас таких нет…