Три длинных коридора содержали в себе тридцать кают, но сейчас даже первые два не были заполнены. Тем не менее, профессор Оксенкруг получил жилище в пустом коридоре, потому что сразу выразил желание жить в тишине. Чтобы никто мимо двери не шастал в тяжелых ботинках по металлическому полу. В этот отсек мало, кто заглядывал, только иногда наведывался второй помощник капитана, слывший поэтом. В его распоряжении была самая дальняя каюта, граничащая со смотровой палубой. Там, в свободное время он писал свои стихи, которые потом читал каждому, кого удавалось поймать. Это были заунывные рифмы без начала и конца, воспевающие красоту Юпитера и блеклые цветы, произрастающие в теплице. Поговаривали, что второй помощник неравнодушен к Лорин, но он никогда не проявлял своих чувств, храня их глубоко внутри.
Несмотря на то, что первый день на станции прошел из рук вон плохо, профессор чувствовал себя сносно. Никто его больше не задевал, никто вслед не смеялся. Да и с чего бы. Люди были заняты повседневными делами и встречались только в кают-компании для того, чтобы поесть. Конечно, это помещение предназначалось и для общения в свободное время, и как утверждала судовой врач она же психолог, такое общение было необходимо для психического здоровья. Но почему-то работники почти не волновались о своем психическом здоровье, хотя очень бережно относились к своим нервам, и не желали участвовать в ссорах и скандалах, которые происходили каждый день. Они сумели воспроизвести в маленьком замкнутом пространстве особенности дремучего леса или бескрайней тундры, где люди крайне редко могут повстречаться для того, чтобы наорать на собеседника и с удовольствием друг друга оскорбить.
Поэтому в первые же дни профессор оказался привязанным к обществу Одри и Ван Куанга. Ван Куанг был «вещью в себе» и казалось, что совсем не имел человеческих эмоций. Его суровое лицо оживлялось только в те минуты, когда он чинил какой-нибудь компьютер, и древнее «железо» не желало подчинять его рукам. Вот тогда он и давал выход своему раздражению. Люди же, казалось, вовсе его не интересовали.
Одри была полной его противоположностью. Мимолетная мысль, движение души, реакция на чьи-то слова — все это сразу же отражалась на ее лице, особенно в живых карих глазах. Она говорила без умолку и очень любила задавать вопросы высоким детским голосом. Потому что знала — люди могут проигнорировать вопрос взрослого, но ребенку ответят в любом случае. Это была своеобразная игра, но благодаря ей Одри всегда оказывалась в центре внимания. Она первой начала называть профессора Рональдом, ей нравилось звучание этого имени. А вслед за ней и все остальные стали называть его именно так. Краткое Рон не прижилось.
После завтрака все разбредались по своим рабочим местам, тогда принимались за дело роботы-уборщики. Они убирали жилые помещения и кают-компанию. Роботов выпускали два раза в сутки, вечером они занимались уборкой зоофермы, теплицы, компьютерного зала и всего остального. Управляла ими Лорин, но ее почему-то раздражала безликость этих созданий. Поэтому, когда-то давно, какой-то программист заложил в их мозг немного человечности, изменив лексику. Уборщики делали свое дело сосредоточенно и по строгой схеме, поэтому каждый встречный был вынужден их обходить, чтобы не споткнуться. Высотой они были около двадцати пяти сантиметров, были привычными, а то, что привычно, часто и не замечаешь. Сами они никогда не уступали дорогу человеку, и поэтому Лорин велела им по время работы постоянно что-то говорить.
Профессор Рональд отправлялся как раз в компьютерный зал, чтобы начать установку новой системы. Это был его первый рабочий день. Он тащил тяжелый металлический ящик — съемный диск с чудовищно огромной памятью для хранения данных. Он был настолько задумчив, что даже не обратил внимания на шум. Естественно, что и робота на своем пути он не заметил, наткнулся на него. И чуть не упал. И только, когда выпрямился, услышал нудное металлическое бормотание:
— Ходют и ходют тут, субаки такие… Шкодют и мусорят…
— Черт бы тебя побрал, — ответил ему профессор, потирая ушибленную ногу.