Часто на предполетной подготовке он задавал вопрос, на первый взгляд далекий от сути:
— Аданичкин, скажи, что такое метриопатия?
Медлительный и спокойный Саня хлопает белесыми глазами:
— Не знаю, товарищ инструктор.
— Хромов, а ты знаешь?
— Понятие философское, можно объяснить как умеренность или золотую середину.
— Вот-вот, золотая середина! А почему ты дергаешь ручку на посадке? Ведь просто прелесть, какого ты «козла» оторвал, ведь за это к самолету подпускать нельзя…
Или:
— Аданичкин, что такое терция?
Незамутненно глядят васильковые глаза Санечки.
— Объясни ему, Хромов.
— Это буквы в типографии определенной величины.
— Понял, Аданичкин? Возьми энпэпэ (наставление по производству полетов) и втолкуй Хромову обязанности стартового наряда под этой самой терцией, чтоб не снимал залогов на финише.
Или:
— Аданичкин все равно не знает, скажи, Хромов, что такое хокку?
— Не знаю, товарищ инструктор.
— И я не знаю, — разводит руками Анатолий Иванович.
Если уж он не знает, так нам и подавно можно не знать, и даже не нужно. А через три дня:
— Аданичкин, что такое хокку? — и читает:
Неловко, стыдно, рождается злость на себя. Вслушиваюсь в ночные шорохи за палаткой, и кажется, там бродят неприкаянные души. Завожу знакомство в библиотеке и нахожу трехстрочники в томике японской поэзии.
Возвращаемся из зоны — вполне определенного места в небе над вполне определенными геометрическими контурами на земле.
Вдруг трапеция станции, рассеченная диагональю речки, пропала под натекающей облачностью. Сектор газа под рукой пошел назад — Анатолий Иванович взял управление на себя — и хлопнула по ушам тишина, и тело освободилось от ощущения вибраций. Капот сошел с горизонта, и потекли на него ослепительно белые горы с причудливо курчавыми вершинами, обманчивая мягкость которых соблазняет. Но заходить в кучевку нельзя — турбулентность, или попросту тряска, может развалить аппарат как хрупкое, эфемерное сооружение.
Суемся в «окно», и словно в сказочном ущелье летим в бездну, крутимся среди причудливых утесов, фантастических гротов, откуда, кажется, вот-вот взмахнет крылами потревоженный дух изгнанья. Я отдаляюсь как бы сам от себя, забываю о земной бренности, ошеломленный неповторимым мигом, ярким как молния. Испытываю состояние детской жути и восторга при падении во сне, а падаем мы мимо трехкилометровой толщи кучевых напластований с синеватым поддоном — предвестником назревающей грозы.
После посадки подхожу к инструктору, как того требует порядок, получить замечания по полету. Он сдвигает шлемофон на затылок, отмахивается: погоди — и глядит на солнечный сноп, падающий из «того» окна.
И вот позади учебно-боевой истребитель конструкции Яковлева. Высший пилотаж, маршруты, типовые атаки «воздушных боев» — все вместилось в летную книжку одной строкой: столько-то полетов, столько-то часов.
Прощаемся в вокзальном ресторане. Анатолий Иванович улыбается:
— Аданичкин, что такое брудершафт?
— Не знаю, товарищ инструктор. — Саня невозмутим.
— Скажу ему, Хромов.
— Это когда двое пьют сразу, а потом целуются.
— Понял, Аданичкин? А теперь забудь. Небо беспощадно к тем, кто заблуждается. На милость его не могут рассчитывать даже короли.
Надо уметь все объяснить. Даже сны, которые приходят много лет спустя.
Есть на приборной доске автоматический радиокомпас — самый большой прибор в кабине истребителя, с самой большой стрелкой. Она показывает на дальний привод, как правило, аэродрома посадки и не дает заблудиться — ставь на ноль и никуда не денешься, придешь домой.
Вижу себя в кабине самолета. Стрелка слетела с оси, лежит за стеклом внизу прибора. Горючее на исходе, надо садиться, а я не знаю, где нахожусь. Охватывает леденящая жуть, как бывает только во сне, я цепенею и просыпаюсь. Долго не могу успокоиться, хотя не первый раз вижу этот сон, и даже во сне знаю, что это неправда. Можно было бы объяснить, что я потерял цель, иду неведомо куда, и главное для меня осталось в том времени, когда стрелка чутко подрагивала на малейшее отклонение от курса. Но откуда постоянство снов?
Все просто. Я с упорством маньяка постигал теорию и практику полета, они вошли в меня через поры, через нервные окончания, через клетки мозга, проникли в самую суть. И будут со мной, пока я жив. Как сказано в «Жизни Небесного Короля»: «Душа пилота — вечный узник неба».