Нагоняю таким образом аппетит, подхожу к роднику, а его нет. Туда-сюда глазами — нет. Ошибки быть не могло, место приметное. Да и дно родника еще не затянулось травой, а только заилилось и растрескалось.
Сел достал термос, задумался. Этот родник назывался Плетеным, потому что был огорожен ивовой плетенкой похожей на стенки санного короба. Плетенка не давала осыпаться краям. А сделал ее старик, которого я здесь видел однажды. Он был маленький, сухонький, борода свисала с него белым лишайником. Он только что прочистил родничок и, пока отстаивалась вода, сидел, поджав по-детски острые коленки.
— Щедра душа земли! — воскликнул он и поглядел на меня с внимательным любопытством. — Человек ли, зверь ли, другая ли животина — подходи, пользуйся, не жалко.
Земля вдруг представилась мне похожей на добрую хозяйку, которая не может отпустить гостя, не одарив его чем-нибудь на дорогу. С тех пор я стал обращать внимание на роднички и у многих находил следы рук: то края подрезаны, то камень положен, чтобы человек мог опереться при наклоне, то дно очищено и галькой присыпано.
Мне стало ясно, как погиб Плетеный. Старик, должно быть, умер. Плетень без ухода рушился. Люди подступали все ближе и ближе, отаптывали края, земля осыпалась, дно затягивалось. Струйка воды делалась тоньше и, наконец, заглохла. Родник превратился в грязную лужу и пропал совсем.
«Старик бы не дал воде уйти», — думал я и не заметил, как подошли два мальчика с корзинками грибов, прикрытых сверху ветками рябины. Одному на вид было лет десять, другому чуть больше. Они попросили пить, я молча протянул термос.
— В прошлом году вода еще была, — сказал старший.
— Откопать можно, — по-взрослому ответил другой, словно бы что-то прикидывая в уме, — только лопаты нет.
Он неподалеку нашел обломок жерди, постучал им по сухому дну и еще раз пожалел, что нет хотя бы топора. Я предложил свой топорик, заинтригованный деловитой уверенностью мальчишек, и вскоре был втянут ими же в работу. Выяснилось, что они жили возле небольшой речки и оказались мастерами по части возведения дерновых плотин, устройства запруд для купания и прочих водных сооружений. Под их руководством я затесал с двух сторон обломок жерди, который и заменил кирку.
Вначале шел сухой ил, попадались черные обломки старого плетня, потом песок и галька. Все это ребятишки выкидывали пригоршнями, словно черпаками. Через полчаса появился мокрый песок, а потом и вода. Набиралась она медленно. Мы успели по краям вбить колья и оплести их ивняком. С внешней стороны привалили земли, притоптали, и родник приобрел почти прежний вид.
Полуголые, перепачканные жидким илом, ребята плескались и визжали от удовольствия.
ЗВОНОК ВЕСНЫ
— Ци-ти, ци-ти, ци-ти…
Оглянулся. Под крышей сарая синица. Скок-поскок, боком-боком, слетела. Бросил горстку семечек. Пискнула — позвала другую. Прилетела другая. Клюют.
Самая примечательная у нас птичка. Собственно не сама, а ее песня. Идешь, привыкший за зиму к птичьему безголосью, и вдруг это самое: «Ци-ти, ци-ти, ци-ти…» — и так раз десять. Потом: «Циу-вить». Или: «ци-ти-ри, ци-ти-ри…» И опять сначала. Голосок чистый, звонкий — не кузнец, кузнечик кует маленьким молоточком по крошечной наковаленке. Задерешь голову и стоишь, слушаешь этот первый звонок весны.
Помню, сколько огорчений в детстве доставила мне пойманная синица. Двое суток она билась, цепляясь лапками за проволоку клетки, будто пыталась раздвинуть ее, и все долбила клювом, пока не разбила его до крови. А утром лежала кверху лапками.
— Не реви, — сказала мать. — Это тебе впредь наука.
С тех пор я не ловил синиц. Доверчива и хороша эта птица на воле. А поймай — нахохлится, глазки злые и при случае обязательно цапнет за палец.
С первой звонкой каплей синицы удивительно хорошо поют свою простую песню.
МЕДЯНКА
Каменистая тропа круто ведет к вершине Большого Таганая. Жарит полуденное солнце. Рюкзак кажется каменным, ремни врезаются в плечи. Часто останавливаюсь, отираю запаленное лицо. И вдруг вздрагиваю: на тропе медянка. Лежит неподвижно, возможно, думая, что приму ее за обрывок ремешка или шнурок от кеда, и пройду мимо.