И любовь была, а что ты думаешь? Без этого нельзя. Молодыми-то мы шибко любили друг дружку. А потом уж по привычке жили. Это всегда так бывает в старости. Старость она, старость и есть.
— Коня-то так и не купил?
Отвечает не сразу, видно, вспомнил что-то из своей молодости, из своей любви.
— Дома сносить стали, и наш угодил. Ну, моя и взъерепенилась: в казенную, говорит, пойду. Старая кочережка, надоело ей, видишь ли, золу прегребать, печку топить, воду таскать. Так и не уломал. Поперешная она у меня смолоду: заладит свое, что кобылу супротивную не своротишь. Э-эх, а я бы еще и теперь на лошадке поробил, пока не ослаб, не сел на подколенну-то жилу.
Он говорит как бы сам с собой, как бы думает вслух.
— Мечте как не быть? Это теперь все есть, а бывало мечтал аржаного хлебушка вдосыть — и ничего бы не надо больше. Учиться тоже мечтал, да две зимы только и проходил в школу. Купил мне тятя карандаш: учись, говорит, пока не испишешь. Стал карандаш маленький, я его в патронную гильзу вставил, исписался совсем — на том и ученью конец.
Теперь ешь-пей, учись, а носить, так не знают что и надеть на себя. Эх, ребята-ребята, да когда жили-то так, как теперь? И не мечтали, и во сне не виделось — живи да радуйся. Да-а, — продолжал он после раздумья, — жизнь долгая, всего в ней перебывало: и зависть была, и досада. А завидовал я, Васька, на хороших ребят. Погляжу, у кого ребятёшки толковы, и думаю себе: легко сойдет тот родитель, не крякнет — дело его не загинет.
— На своих детей досадуешь, Хлебушко?
— Как сказать тебе? Все вроде пристроились не сбоку у жизни. Манька в школе учит, Федькин патрет у проходной висит, Митька с Дарьей тоже не из чужих рук кусок выглядывают. А вот Петька, тот не задался. Он и парнишечкой еще дерзким на руку рос и все себе бы, бог с ним, все себе. А в кого? Что деда, что тятю возьми, сколь работы на своем веку переробили. И ведь не то, чтобы негодным был, а как-то полегче жить ладит. Думали со старухой: этот далеко ухватит, высоко махнет. Университет кончил — надо думать! Как же вышло-то?
Старик недоумевал, как могло случиться, что университет, который представлялся горой, уходящей в облака, и сколь ее там, этой горы, он даже приблизительно представить не мог, как же этот университет не научил правильно жить его Петьку? Почему не хватает ума понять то, что понимает он, Хлебушко, совсем неученый старик? Ведь это так просто.
— Приходит раз с мешком и лопатой: покажи, дескать, где золотой корень растет. «Зачем он тебе?» — спрашиваю. Хохочет: «Жениться, говорит, в третий раз надумал». Вижу, не в ту сторону дело повернуто, говорю:
— Пенсию не проедаю, возьми — она моя. А золотой корень не мой, не наш с тобой он, Петька.
Старым дураком назвал.
— Что, — говорю, — тебе надо? Чего не хватает-то? Пить-есть нету? Голые ходите? Пошто тебе мало-то все? Солнышко ты с собой возьмешь? Небушко синее прихватишь? Песенку птичью? Шиш, брат Петька, не возьмешь с собой этого.
— А тебе золотой корень зачем?
— Незачем, так.
— Незачем, а спрашивал.
— Слышал, где-то есть тут, отчего бы и не спросить.
Хлебушко несколько озадачен, молчит, но не долго.
— Эх, пей-ка, на дне копейка, — зачерпнул в двухлитровую банку воды, закрыл ее крышкой, полюбовался водою на свет и поставил банку в котомку.
— Куда ты ее, Хлебушко?
— Старухе на чай.
— Да как же ты дойдешь-то?
— Мухой я, — и хитренько подмигнул: — Такой водички, Васек, на земле, может, нету.
И ушел. Я спохватился, что не спросил об ели-долгожительнице. А потом встал и пошел в гору.
МИНЬКА
