— Спасибо, — просто ответила она, села в головах мужа и спрятала руки в карманах пальто. — Семнадцатого здесь были казаки, стояли до двадцать первого. Я сама из Ростов-Дона, из тамошних мещан. Всю жизнь среди казаков живу, но, поверите, вот уж не думала, что такой это лютый народ. Хуже жандармов, недаром за ними такая слава — усмирители. Тут рядом станица большая, из нее много с красными ушло. Уж так зверовали казаки, так зверовали! Учитель у нас был, ничего себе человек, из иногородних, а с перепугу стал им те семьи называть, из которых казаки с красными пошли. Скольких посекли, скольких повесили! И того учителя повесили заодно. Я смотреть ходила. Висит на тополе, язык собачий, а лицо удивленное. Вот вы не поверите, у меня такая злость против этого учителя-наушника! Я ему в мертвую морду плюнула, а ведь добрая. Не доноси, не подводи людей под лютую смерть! Как скажете?
— Всякую белую гниду следует под ноготь, — сказал Орлов, любуясь женщиной. Платок сполз с ее головы. Светлые волосы она зачесывала гладенько, с тонким пробором посредине. Глаза у нее — он разглядел теперь — и точно, были темные.
— Ну, когда красные стали приближаться, казаки ворвались сюда. Провода режут, аппараты бьют. Мой-то Вася — он робкий человек, а здесь рассердился. Они его бить. Я сама не видела, я на чердаке спряталась. Сидела там в паутине, в птичьем помете, дрожала. Я красивая, думаю — пропадешь! Сижу и дрожу, и крики эти слышу. А не узнала мужа: так странно кричал. Теперь вот он какой, хуже слепого или кто без ног. Его бы в желтый дом везти, да лошади нету и дорога тяжелая. Скорей бы этой войне конец!
— Этой войне тогда будет конец, когда раздавим Краснова!
— Скорее бы уж давили! Очень жестокая эта война, когда фронт проходит у тебя дома. Кастрюли наши бабьи и те воюют. Вы не смейтесь, командир! Я в эту войну сама на себя не похожа.
— Мы за трудовое человечество бьемся и убиваем, — серьезно сказал Орлов, — за великую власть трудящихся. За нами — миллионная стена трудовых людей. А белые защищают свою похабную власть над нами, свои земли, деньги и обжорную жизнь. Мы — идея. А они что? Пауки они. У пауков идея — поймал в паутину и соси.
Шагнул, протянул женщине широкую руку.
— Познакомимся. Орлов, рабочий тульского оружейного. Приказом революции комбат.
Она положила на его ладонь свою руку, холодную, узенькую.
— Настасья Романова, — сказала она, — фамилия по теперешним временам очень нехорошая.
Засмеялась.
Он пожал ее руку. Камешек тонкого колечка на ее пальце вдавился ему в ладонь.
В станционном сарае на дощатый пол накидали шинели и тулупы. Посреди на полу смердела и тоненько пищала лампа. Алеша подвалил под голову соломки. Прислушался. За стеной сарая пролетели легкие шаги.
Дверка поплыла на петлях. В голубой квадрат двери вошла тень женщины. Лица ее не было видно. Лунный свет лежал в складках платка, как снег. Из-под полы длинного пальто высунулся край белой юбки.
— Входи, красавица, не бойсь! — пропел ей навстречу из темноты сарая тонкий, вдруг задрожавший голос. — У нас тепло!
— Веселые мы. Утешим!
Женщина оторвала руки от косяка, зябко сунула их в карман. Повернула голову. Луна, обширная, как поляна, сидела на самом ее плече. Глаза женщины сверкнули огоньком отчаяния.
— Не видели, не проходил безумный здесь? — спросила она будто одними зубами, не слепливая тонких губ. — Муж мой? Телеграфист?
Сев на порожек, она зажала руками уши, закачала головой.
— Сбежал. И когда сбежал? Пропадет он. Такая стужа на дворе, а он босый.
В сарае примолкли, слушая ее.
— Далеко не уйдет, — сказал кто-то.
Чиркнули спички. Все, кто не успел заснуть, поднимались, оправляли ремни, звенели оружием. Слышались густые дыхания. На фронтах люди привыкли идти на выручку человеку, попавшему в беду. А здесь была женщина. Алеша успел разглядеть, как в лунном свете блестят ее голубые, мелкие и остренькие зубы. Толкая друг друга, бойцы двинулись к двери. Настя поняла, что ради нее, женщины, сбросили сон и вылезли из-под теплых тулупов эти крепкие мужские тела. Она спустила с подбородка платок, повела лопатками и пошла впереди неверным шагом, будто ее действительно качал ветер.
Голосом, который и приманивал и отпугивал, она говорила бессмысленные слова:
— Вот всегда он такой… то спит, а то, знаете, убежит… Горе с ним, с помешанным. Такое несчастье мне! А ведь жалко… Ведь хоть помешанный, а венчанный мне муж…
Телеграфист сидел на дереве. Он залез так высоко, что у него, видно, кружилась голова. Обняв широкий ствол тополя руками и босыми ступнями ног, он сидел темной неподвижной массой, похожий на большое воронье гнездо. В луже у корней синим заревом горела луна.
Завидя людей, телеграфист ободрился и закричал отчаянным голосом:
— Не стучит сердце России!
Настя подняла голову, ее платок скатился на плечи.
— Вася, голубчик, слезай, пожалуйста! Ну, пожалуйста, слезай! Не сиди на дереве, Вася!
— Отсюда я вижу мертвое тело России, последнее целование отдаю ей!
— Вася, слезь! Слезь, голубчик!..
Глаза ее, блестящие и выпуклые, наполнились слезами. Это не всякий смог вынести. Красноармеец Каплев сбросил с плеч винтовку, громыхнул затвором и, приложившись к ложу, навел дуло на телеграфиста.
— Подобью, как ворону! — закричал он свирепо. — Считаю последовательно! На команде «три» подшибу к чертовой матери! Р-раз…
На команде «два» тело телеграфиста дрогнуло. Он покрутил головой и, прижимаясь животом к стволу тополя, медленно пополз вниз. Посыпались ошметки коры, зарябили лужу. Шар луны перекривился на ее дне.
Среди дня комбат Орлов вызвал охотников на разведку. Вызвались Каплев, Алеша и Вихля — тугой и толстый парень, похожий на мешок с крупчаткой, поставленный на попа. Широкие губы его были красны, как земляника.
Дождались ночи и падями пошли в рощу. Светила луна, медленный свет ее напомнил Алеше тонкую и несчастную женщину — как стояла она в двери сарая и как лунный свет лежал в складках ее платка, будто снег.
На опушке разведчики передохнули. В чаще ревел сыч. Ревел он нехорошо и тошно.
— Подбить бы того сыча, — шепотом посоветовал Вихля.
Разведку повел Каплев. Он пошел впереди, руками разводя ветки, по которым, как вода, бежал лунный свет. То вдруг лопнет сучок под ногой, то сорвется нога, поскользнувшись на корне. Каплев подымал руку, тряс пятерней: «Тише!»
— Чертяка, — бранился Вихля, — чертяка тоби в пузу… скаженный!
Лес охватил, обнял кругом. Скоро вышли на тропку, пошли бойчее. Увидели просеку.
— Ти-ша! — сказал Каплев, остановился, потряс пятерней.
— Щось таке?
Просекой, засунув руки в карманы, шел длинный человек. Нечеткая тень летела за ним по траве. Он шел быстро и весь был подобран, и — похоже — уши его стояли торчком, как у лошади. Мелькнул и, раздвигая ветки, пропал в чаще. Каплев обернулся.
— Помешанный, побей меня бог! — сказал он.
Красноармейцы залегли в кустах, когда телеграфист вышел на полянку и, вложив пальцы в рот, тонко посвистал. Он был одет в ту же казенную тужурку, и старая фуражка, раскисшая на непогоде, все так же блином сидела на его затылке. На свист из рощи вышли трое. Кружок от электрического фонарика пополз по бурой земле и вспрыгнул на лицо телеграфиста. Все четверо зашли в рощу, присели на пни. Говорили тихо. Потом гулко рассыпался бархатный смех. Щелкнул портсигар.
Жирный голос сказал громко:
— Одолжайтесь, как говаривал у Гоголя Иван Никифорович Довгочхун. А? Таких давно не случалось курить, ротмистр? А? В вашем-то сумасшедшем положении? А? Как здоровье Елены Константиновны? Передайте: преклоняюсь, чту и целую ручки.
— Благодарю, господин полковник.
— За такую женщину, ротмистр, можно отдать пол-Дона. А? Героиня! Целую ручки. Что нового, ротмистр?
— К ним пришел обоз, Степан Васильевич. Патроны и гранаты. Помимо этого, босяки получили пулеметы.
— Сколько?