Незнакомые подводы бесконечным потоком катились навстречу. Все время ехали те, которые должны были строить его канал, поворачивать Днепр в степь.
— Серогозские, видать?
— Серогозские, дядя!.. Или грудь в крестах, или голова в кустах!..
Отчаянные, готовые на все парни задорно встряхивали чубами, сидя в обнимку на возах, которые, казалось, уже самим ветром катило на Каховку… Поспускали босые ноги с телег, поют… Хоть песнями щедро снаряжала Таврия своих сынов в дорогу. Среди других песен везли новобранцы и ту — про машину, про свисточек! — сложенную неизвестной им девушкой-сезонницей в степи на косовице. Начиналась лирической девичьей тоской, переходила в рекрутское могучее отчаяние… «Налей, мама, стакан рома, бо я еду до приема… Гей-гей, йо-ха-ха, бо я еду до приема…» Жгучей болью обдавало Мурашко это залихватское «йо-ха-ха» новобранцев…
Далекая дорога лежала перед Вутанькиной песней. Угорать ей в теплушках, мерзнуть ей в окопах, быть ей в Карпатах и в пущах Полесья!..
А в полдень поднялось то, что не раз поднималось ранними веснами и в конце лета над этим обездоленным беззащитным краем. В кромешный ад превратилась открытая степь — заслоняя солнце, шла, проносилась с востока на запад черная буря.
Вся Таврия среди бела дня вдруг окуталась такими сумерками, что, не щурясь, можно было смотреть на солнце. Тревожно заревел по селам скот, заметались в степях разбросанные ветром отары. Казалась, все будет сметено в степи этим ураганом, все он сорвет, разрушит на своем пути, с корнями вырвет из земли зеленую Асканию и догонит ее комом, словно гигантское перекати-поле, до самого Днепра. Могуче сопротивлялся урагану асканийский лес. Кипел потемневшей листвой, пружинил жилистыми ветвями, гнулся, бился, скрипел всеми своими зелеными снастями, но держался среди открытых просторов, словно на крепком якоре.
С хоругвями встречали черную бурю степняки. Голосил асканийский хор мальчиков посреди многолюдной крестьянской процессии, которая остановилась у степного колодца с полуразрушенным срубом, с деревянным барабаном на столбе. Покачивались сухие бадьи на канатах. Не блестела внизу вода. Буря заметала колодец издалека принесенной пылью.
Запыленным, посеревшим табунком сбились вокруг сруба юные хористы, в натужном трагическом пении изнемогали Данько и Валерик. Не страх, а ненависть рождала в них эта разъяренная черная стихия, забивающая дыханье, на глазах заносящая колодец; словно воплотив в себя все беды и обиды жизни, слепо неслась она на них с дикой силой разгулявшихся пустынь. Мальчики пели, но не умоляли ее, а бунтовали против нее всем существом, стараясь пересилить высвисты развихренного мрака своими высокими и дерзкими псалмами.
Все попряталось в степи — зверь и птица. Только возы с новобранцами безостановочно тарахтели по выметенным бурей трактам на Каховку, да пробивался где-то в тучах пыли против ветра одинокий Мурашко, да звенели в многотысячной крестьянской толпе у степного колодца юные чистые альты и дисканты, посылая свои бунтарские псалмы высокому, тусклому солнцу.
Мело, крутило, бушевало, окутывая сумерками весь край. Не били в тот день звонари на сполох. Но, качаясь от ветра, колокола сами уже гудели по всей почерневшей безводной Таврии.
Авторизованный перевод с украинского Льва Шапиро