Не спрашивали их в селах — куда? Грех спрашивать об этом несчастных. Издали видно: в Каховку на ярмарку.
Шли за сотни верст полтавские, киевские, черниговские, братаясь по дороге с курскими, воронежскими, орловскими… Шли, разбивая ноги в кровь, — неся неугасимый огонек надежды в глазах. Где же та Каховка? Скоро ли она покажется на золотых днепровских песках?
После черных бурь, в погожие, залитые солнцем дни весеннее марево плыло перед ними. Пожалуй, нигде не было таких красивых миражей, как на юге, в безводной степи. Словно чистые, неугасимые мечты, струились они целыми днями, не приближаясь, не отдаляясь… Роскошными серебристыми реками поперек сухих батрацких дорог!
Каждую весну поднималась криничанская голытьба на заработки. Во многих хатах в великий пост матери шили батрацкие торбы своим сынам и дочерям в дорогу. Пришло время и старой Яресьчихе взяться за это горькое шитье. Шила дочери Вусте, что была уже на выданье, а Данько — самый младший — привязался, заладил в одну душу:
— Пошейте и мне!
Сжалось у матери сердце. Куда он пойдет такой, кто его возьмет? Только тринадцатый год парню — волу до рогов не достанет…
— Дойдешь ли ты, сынку, в ту таврическую даль?
— Пошейте, мамо, на край света дойду!
Подумала, посоветовалась с дочерьми да с соседями — почему бы и в самом деле не пошить? Разве мало ходит на заработки таких, как Данько? В конце концов чем не погонщик? Сметливый, расторопный, веселый… Прохарчится лето в людях, еще и на домашнюю бедность что-нибудь принесет… Пусть идет! Пусть с малых лет привыкает к батрацким странствиям, которых ему — рано или поздно — все равно не миновать.
Из года в год, одно за другим, поколения криничан топтали весенние тропы на юг. Как голодные птицы, пускались они в простор по своим привычным, хорошо, изученным батрацким маршрутам. Шли чаще всего за речку Самару, в синельниковские степи, доходя иногда даже до Славгорода. Там, на знакомых местах, и оседали, нанимаясь к богатым хуторянам и колонистам на все лето.
В эту весну партия сезонников подобралась преимущественно из молодежи, свежей, крепконогой, готовой идти хоть до самого моря в поисках лучшего найма. Решено было не рассыпаться, как раньше, по самарским хуторам, не останавливаться в колониях, а пробиваться дальше, вглубь Таврии, достичь Каховки, легендарной батрацкой столицы.
Через ярмарочных людей — то из Голтвы, то из Решетиловки, то из Турбаев — все чаще докатывались о Каховке разные слухи: одни хулили ее, другие, наоборот, уверяли, что только в Каховке настоящие вольности, что там дают за человека то, чего он стоит. Правда, Каховка была где-то на краю, света, из глухих Криничек дороги туда толком никто не знал, но это мало кого беспокоило. Язык доведет! Доводит же паломников до Киева, доведет и сезонников до Каховки!
Наслушавшись от взрослых разговоров о Каховке, Данько щедро окутывал ее дымкой собственных ребячьих мечтании. Каховка представлялась ему белым, веселым городом-ярмаркой, в пышной зелени, в каруселях, в весенних цветистых радугах, под которыми каждому везет, под которые стоит лишь ступить, как в карманах у тебя зазвенят легендарные таврические червонцы. Сквозь надпечное оконце, еще разрисованное морозом, Каховку можно было видеть какой угодно. Пролизав языком наледь на стекле, Данько уже видел свою Каховку городом счастья, где все люди ходят в новых сапогах, где вместо ячменных лепешек едят булки да куличи и никто никого не обижает… Каховские вольности, о которых слыхал парень, рисовались ему как неограниченная свобода, в ней он уже чувствовал туманную, неосознанную потребность, — этим больше всего манила его Каховка. Не будет там ни сельской расправы, ни податей, ни кутузки, не будет проклятых кулаков Огиенко и господских приказчиков, к которым мать ходит вязать за шестой сноп.
Трижды на дню виделась Даньку вымечтанная им Каховка. Захмелел, забредил ею парень. Считал дни, босиком выскакивал по утрам на Псел послушать, не трещит ли, не ломается ли лед. Хоть бы скорей пригрело солнце по-весеннему, тогда торбу на плечи — и айда в ту вольготную обетованную Каховку!
Осенью Данько должен вернуться из Каховки богачом. Если сестра надеется заработать там за лето на корову, то он заработает по крайней мере хоть на теленка. В доме он единственный мужчина, и его обязанность — заботиться о достатке семьи. Пусть он порой еще схватывает от матери подзатыльник, он уже заслужил и соответствующее уважение как хозяин двора. В сочельник, когда криничанские старики выходят звать мороза ужинать, посылают на улицу и Данька.