— Мороз, мороз, иди к нам вечерять, — зовет он баском, наравне с самыми уважаемыми стариками села. В этот вечер Данька сажают в красный угол, на сено, и он первый пробует кутью. Мать и сестра терпеливо, торжественно ждут, пока юный хозяин благословит праздничный ужин.
Отца своего Данько помнит плохо, но видит его во сне, чаще всего на лодке, в тихий, звонкий предвечерний час, когда отец выезжает, бывало, ставить вентери и поет песню о турбаевской Марьянуше. Поет весело и смело, мощным чудесным голосом, дядьки грустно слушают его, стоя у плетней, а урядник грозит ему с берега… Если кто-нибудь из кулацкой детворы осмелится теперь дразнить Данька тем, что его отец был будто бы разбойником, то таким Данько сразу дает по морде. Нет, не стыдится он своего отца, и если на сельских престольных праздниках кто-нибудь незнакомый спросит его, чей он, то парень с дерзкой гордостью отвечает, что он сын Яресько Матвея. Это действует, как выстрел.
Настороженность у одних, искреннее уважение и восторг у других вызывает отцовское имя. Знают его во всех окрестных селах, известно оно по Пслу и по Хоролу до самой Сухорабовки и славных Турбаев.
…Глубокой осенью девятьсот шестого года самосудом был казнен в Криничках Яресько Матвей. В ненастную ночь, в ноябрьскую стужу вооруженные дробовиками богатеи вывели его за село, привязали к крылу ветряка, пустили на волю стихии.
— А ну, поднимайся, Яресько, лети за черные тучи, догоняй свою бунтарскую правду!..
Глухо гудели в ту осень леса вдоль Пела, озаренные сполохами пожаров, каждую ночь рдели тучи над экономиями по Запселью…
Потом потемнели леса, осталась Яресьчиха с тремя детьми: две дочери и сын, по-домашнему Данько, по святцам — Данило. Старшая — Мокрина — была уже девка на выданье, меньшая — Вустя — годилась кому-нибудь в няньки, а Данько мог разве только гусей пасти, да гусей у Яресьчихи не было.
Рос парнишка, как гусенок на воде, без особого присмотра, некому было с ним возиться. Вустя все лето нянчила чужих детей, а мать с Мокриной не вылезали из поденщины. Когда Данько стал терять молочные зубы и с нетерпением ждал настоящих, попыталась было Яресьчиха пристроить его пастушком к богачам. Повела его к резным крылечкам, под железные крыши, предлагала то одному, то другому, но никто не захотел брать.
— Исподлобья он у тебя глядит, Мотря… Отцовским нераскаявшимся взглядом.
— Да нет, это он только перед вами почему-то такой… Дома, бывает, что-нибудь как выкинет, так всех насмешит…
— Видны уж его выдумки: отцовским кресалом забавляется… Ишь, игрушку себе нашел!
Забраковали богачи Данька. Однако вскоре он сам нашел способ помогать семье: с наступлением весны промышлял рыбой, а осенью ходил с ровесниками по лесам Запселья и драл хмель с деревьев.
Как-то после Покрова Яресьчиха, вернувшись вечером из экономии, с удивлением узнала, что ее сын уже школьник: пошел и сам записался в школу.
— Где ж тебе, сынку, теперь обувку брать?
— Не беспокойтесь, мамо… Только бы учитель позволил босиком входить в класс. Я и босой зиму перебегаю!
Две зимы пробыл Данько в классах, а потом мать сказала: хватит, не на что книжки покупать.
— Читать, писать научился, а в попы все равно не выйдешь…
Через два года выдала Яресьчиха Мокрину за молодого кучера в лесничество. Сидя в красном углу, вооруженный колючей куделью, продавал Данько сестру. Кинул жених серебряный полтинник на тарелку, думал — на том и сойдутся, но парень, насупившись, потребовал за сестру такой выкуп, что гости ахнули.
— Этот умеет постоять за сестру!
— Требует, как за царевну!
Развеселившись, гости сообща стали упрашивать Данька, чтоб не упирался, чтоб не оставил Мокрину век сидеть в девках… Сама Яресьчиха слез наглоталась вволю на дочерней свадьбе: неполной она была. Вместо настоящего отца однодневный «отец» хозяйничал за столом, званый, свадебный…
Выдала одну Яресьчиха и не успела оглянуться, как вторая вошла в пору, надо было и для Вусти о приданом заботиться. В свои семнадцать весен Вустя уже была красавицей, пела в церковном хоре, да так, что парубки даже из соседних сел, вдруг стаз удивительно богомольными, каждый праздник толпами набивались в криничанскую церковку. Но что соловьиный голос Вусти, если скрыня пуста? Всю зиму в хате жужжали прялки, тарахтел станок, а полотен в скрыне не прибавлялось — все на сторону, все кому-то… Где взять, как нажить?
Выход был один: в Таврию на заработки.
Надеждами на Каховку согревалась теперь хата Яресьчихи. Вечерами, при каганце, под монотонное жужжанье прялок Данько рассказывал взрослым свои сказки о далеком радостном городе счастья.