Идея понравилась присутствующим (за исключением Привалова, который встретил ее скептической усмешкой). Иван Тимофеевич, видимо, колебался.
В этот момент на пороге кабинета неожиданно выросла Лидия Александровна, ласковая, настороженно-зоркая, как птица. Весь вечер она была в напряжении, только и ждала, казалось, призыва боевой трубы, чтоб, подобрав платье, кинуться на поле боя… Была Лидия Александровна из тех счастливых жен, которые умеют с полуслова схватывать мысли мужа, проникаться ими, как своими, и отстаивать их до конца, не разочаровываясь в них, не отступая даже там, где порой попятится он сам. Шутя с приятельницей, слушая краем уха Яшкину гитару, она весь вечер следила за тем, что делается в кабинете, где то затихал, то вновь закипал шумный разговор мужчин и где, как ей казалось, сейчас решается главное. Сама Лидия Александровна уже знала замысел во всех подробностях, у нее уже не было сомнения, что ее неугомонный Иван Тимофеевич затеял большое дело, и раз он заколебался — бить челом или не бить? — Лидия Александровна уже была тут, чтобы сказать свое слово.
— Ну чего ты задумался, милый? — склонилась она над Иваном Тимофеевичем, как добрый белокурый дух. — Слушай, что тебе люди советуют… Я на твоем месте не пропустила бы такого случая.
Иван Тимофеевич улыбнулся. Вздохнул.
— Челом, говорите?.. Буду бить. Буду бить, пока не разобьюсь…
Всем сразу стало как-то легче после этого, и уже с веселым шумом гости повалили на веранду слушать Яшкины негритянские песни.
Едет в полдень Софья по заповедной степи. Заповедная — это та, которой испокон веков не касался плуг, которую никогда не косят и по которой никто не ездит, кроме самой Софьи.
До самой осени стоит здесь высокая трава.
Сюда переселяются птицы, согнанные с сенокосных угодий.
Горбоносые сайгаки пасутся в этой степи…
Красавцы олени ежегодно сбрасывают в этих травах свои ветвистые панты…
Первозданная тишина царит здесь. Ни настороженный коршун, часами кружащий высоко в небе; ни неведомый всадник, который изредка беззвучно проскачет вдалеке; ни чабан, что маячит на далеких выгонах по плечи в плывущем мареве; — никто не развеет, никто не нарушит степного величественного покоя.
Звенят цикады.
Горячо пахнут насыщенные солнцем травы.
Покачивается в кабриолете Софья, сидит, сложа руки на животе, точно каменная скифская баба.
Едет с богомолья, перебирает воспоминания, как четки…
Мчалась когда-то этой степью, сама правила лошадьми. Упругий ветер бил в лицо, бахчисарайские приятельницы взвизгивали за спиной. Солнце ложилось в ковыли, оранжевая мгла клубилась над гривами коней… Развлекались таврические леди, на чабанскую кашу спешили, на ту, что со степью, с дымком!
Был у Софьи тогда роман с молодым атагасом… Ах, забыла, как его зовут! Покорный такой, симпатичный, как ручной медведь… Интересно, любил ли он ее?
Приедут, он уже стоит без шапки, ждет приказа.
— Ну-ка, атагас, принимайся кашеварить! Вот тебе приправы…
Подростку-арбачу Софья тоже найдет работу:
— Танцуй, чабан!.. Ударь лихом об землю!..
Краснея, потопчется перед нею паренек в своих постолах, кинет ему Софья монету…
— Иди теперь к отаре… Там будь.
И уходил. Хорошие тогда были чабанчики, послушные!
Остаются леди возле костра с молодым атагасом и его подпасками, На траве на скатерти коньяки, шампанское. Пикник! Наливают чабанам коньяк, как воду, пьют и сами без жеманства, отчаянно, бешено… Напившись, приятельницы с хохотом набрасываются на подпасков, начинают их тормошить, а Софья своего за руку — и в степь!.. Почему он всегда так неохотно шел за нею? Неужели он даже в те вечера чувствовал себя ее подневольным?
Неполной, какой-то ущербной была та любовь… А может, то вообще была не любовь?
Хмельным фейерверком рассыпалась над степью ее молодость, ничем путным и не вспомянешь… Тяжелым осадком лежат на душе и те пикники и купленные насильные ласки… Не думала, что так быстро все промелькнет, что увядшей, опустошенной матроной будет ехать она по этой же степи со скучного богомолья, навстречу своему старческому дню рождения…
Равнодушно краснеет впереди жирный сердитый кучерский затылок… Плывут, проплывают заповедные владения…
А степь не стареет! Полная сил, как и тогда, она пьянит травами, брызжет пряным вековечным скифским запахом… Далеко-далеко впереди, в грандиозном светлом полукруге неба и степи — человек. Двоится в мареве или в самом деле их двое? Медленно идут в травах, обнявшись, прижимаясь друг к другу.