Он и она!
— Кто там бродит? — недовольно спрашивает Софья, обращаясь к сердитому затылку кучера.
— Откуда мне знать, пани… Вот нагоним, увидим.
Пошли и пошли… На плечах у нее, как кусок пламени, красная косынка горит на солнце. Что за страсть у этих сезонниц к красным косынкам? Не терпит их Софья…
Но куда же они исчезли? Только нежные, как хрусталь, дрожащие разливы марева струятся там, где они шли.
— Куда же они делись, кучер?
— Да куда ж… Сели в траву, как стрепеты, и сидят.
Вскоре сама увидела их… Не сидели — полулежали в траве в свободных, счастливых позах, касаясь плечом плеча. Словно росли из травы, роднясь с шелковыми ковылями, со степными цветами, окружавшими их. Она — совсем молоденькая, острогрудая, с вишневым румянцем на щеках, он — белокурый, как лев, в матросской тельняшке. Улыбаясь, оба спокойно смотрят на дорожку, видят свою барыню, которая приближается в кабриолете, но вставать и не думают! Не поднялись, даже когда поровнялась с ними. Еще ближе склонились друг к другу, переговариваются, смеются, разглядывая роскошные оленьи рога, лежащие между ними. Нашли, видимо, подобрали, бродя по степи.
Хотела остановиться Софья, накричать, — зачем топчут ее заповедник, почему поднимают потерянные оленями рога… Нет, лучше сдержать себя. Таких не проймешь, от таких можешь все услышать… Смотрят, словно из собственных своих владений, словно тут и выросли по пояс из ее заповедной земли, сливаясь с ковылями и цветами, не подвластные никаким законам, кроме законов природы, гармонии, пластики…
Молча проехала Софья. Потом, не утерпев, еще раз оглянулась… Бесстыжие! Она уже у него в объятьях, среди бела дня целуются! Загорелая, золотая девичья рука с бесстыдной смелостью обвивает шею юноши. Что им барыня? Из-за плеча своего милого девушка одним глазом смотрела на Софью, и этот глаз смеялся!
— Гони! — крикнула барыня кучеру. — До каких пор мы будем трястись?
Свистнуло в воздухе, затарахтел кабриолет.
— Кучер, ты не знаешь… кто она? — спросила через некоторое время Софья.
— Ее не знаю.
— А тот… что в полосатой ковбойке?
— То не ковбойка, пани, то называется тельняшка…
— Я тебя не об этом спрашиваю… Где он работает?
— Машинистом на Кураевом.
На Кураевом, у Гаркуши… Так она и догадывалась. Понабирал в Каховке полтавских красавиц, а прибрать их к рукам не умеет! Говорила же — все лето романы будут крутить в таборах… Надо будет сказать, чтобы хоть штраф наложил за оленьи рога…
Приближалась Аскания. Была уже не сизо-голубой, как издали, — поднималась в небо яркозеленая, облитая солнцем, словно крутая гора из камня малахита посреди гладкой степи. На самой вершине — кирпичная башня на десять тысяч ведер воды, а ниже — развесистые дубы, ясени, буки, десятки разных пород деревьев, из толпища которых сама природа возвела причудливые, пестрые от солнца хребты, сияющие в зеленом блеске скалы, ущелья, пропасти, полные теней…
До самого имения, до знакомых зеленых скал и ущелий преследовал Софью налитый счастьем девичий глаз, который беззаботно смеялся из ковылей… Невольно еще раз посмотрела в ту сторону…
Над заповедной степью было уже только небо, по-южному светлое, да струилось из края в край над ковылями неутомимое, хрустально чистое миражное море…
В среду с утра начали съезжаться к Софье гости. То с одного конца, то с другого мчались по степи в Асканию экипажи, оставляя за собой длинные шлейфы пыли. Панский двор был заранее очищен гайдуками-чеченцами от постороннего люда, и теперь только швейцары и лакея свободно расхаживали там, чувствуя себя сегодня тоже именинниками. Наперегонки бросались открывать дверцы карет, из которых выпархивали легкие воздушные дамы, похожие на бабочек-перламутровок, каких в эту пору так много в целинной асканийской степи. Все, кроме сивашской помещицы пани Луизы, прибывали без мужей, зная, что в последнее время Софья любит только женское общество.
В доме Мурашко все были на ногах. Лидия Александровна с внимательностью полководца следила за происходящим. Светлана, словно Меркурий, то и дело подлетала к ней со свежими донесениями:
— Карета из Британов!
— Фаэтон из Преображенки!
— Автомобиль из Крыма!..
Иван Тимофеевич, обегав с рассвета сад и дав необходимые указания своим помощникам, сейчас, забравшись в кабинет, томился там, как зверь в клетке, время от времени поглядывая в окно, и глушил стакан за стаканом воду.