Пока паныч, вылезший из машины, болтал с какими-то первыми попавшимися бабами, Гаркуша шепотом уже успел отчертыхать своего молодого подгоняльщика за все его дневные промахи. И за снопы на межевике и за то, что рано выпрягли…
— Где криничанские? — спросил под конец приказчик.
— Вон они гудят, — с досадой махнул подгоняльщик куда-то под луну.
Гаркуше этого было достаточно. Вскоре он с панычем уже был возле криничанских, не раз им оштрафованных красавиц.
С приходом паныча и приказчика песня оборвалась.
— Чего же вы притихли? — спросил Вольдемар. — Пойте.
— А мы петь не нанимались, — послышался из толпы хорошо знакомый Гаркуше голос Вусти.
— Легче, легче там! С вами паныч разговаривает! — объяснил приказчик. — Это все ты, Вустя, бунтуешь? Все тебе тут колет!
— А и колет, — сказала грудным голосом Ганна Лавренко, — попробовали бы сами всю ночь вот так, на меже, на кочках…
Гаркуша хотел ей что-то ответить, но паныч цыкнул на него.
Поразила Вольдемара Ганна. Сидела горделиво под лунным светом мраморно-озаренная, величаво-спокойная. Без бриллиантов была, а при луне — со своими дешевыми сережками и монистом казалась в бриллиантах…
«Эге, — воскликнул мысленно паныч, — да тут вон какие есть!»
И, присев около девушек, снова завел свой любимый разговор — какие у кого будут жалобы к нему и претензии.
— Воду гнилую привозят, — выпалила Вустя, прикрываясь от месяца за плечо Ганны.
— Безобразие, — строго сказал паныч Гаркуше. — Что у нас, воды в колодцах не хватает?
— Сейчас-то еще хватает, — не испугался на сей раз Гаркуша, — а вот дальше будет и не хватать… Известно же, что в середине лета иссякают наши колодцы!..
— Сякают, сякают[7],— передразнил приказчика паныч под дружный смех девушек. — Ты поменьше мне болтай, Гаркуша… Почему сюда гнилую привозите?
— Выливать жалеют ту, что остается, — объяснила Олена Персистая. — На второй день оставляют… А как ее пить? Согреется, протухнет…
— Скоро головастики в ней будут пищать, — заключила Ганна Лавренко, и все опять засмеялись.
— Ладно, это мы исправим, — пообещал паныч. — А сейчас, может, все-таки споете?
— Не можем, — сказала Вустя из-за плеча Ганны.
— Почему?
— Спать пора. Завтра вставать рано.
Между тем по всему было видно, что девушки еще и не думают спать. И хотя развлекать паныча песней у них в самом деле не было никакой охоты, он их все же заинтересовал. Со всех сторон девушки так и постреливали глазами на эту знатную, в клетчатой рубашке, птицу, которая не умела даже толком сидеть на траве. Как только паныч подсел к компании, Вустя с присущей всем Яреськам меткостью мысленно прилепила ему кличку: суслик в очках. И уже следила за каждым его движением, как за движением суслика, насмешливо перешептываясь в темноте с подругами.
Обо всем этом паныч не догадывался и считал, что девушки украдкой поглядывают на него вовсе не для того, чтобы высмеивать, а потому, что им, верно, впервые выпала почетная возможность так близко сидеть с человеком знатного рода и свободно разглядывать его.
Разговаривая с девушками, паныч незаметно, как ему казалось, пододвигался все ближе к Ганне, нахально впиваясь в девушку стеклышками своего пенсне.
«Боже, откуда у нее все это? Какой прекрасный рот, какой бюст, какая царственная осанка!..»
— Как тебя зовут? — не утерпев, спросил паныч.
— Ганна.
— А где ты покупала такие чудесные сережки? — сказал Вольдемар и попытался взять Ганну за сережку.
Но она строго отбросила его руку с лакированными длинными, как у мертвеца, ногтями.
— Не балуйте, паныч.
— Ишь ты! — вмешался неожиданно Гаркуша. — А то что?..
— А ты заткнись, — отрезала Ганна поднимаясь.
Другие тоже встали, поправляя платки, повернувшись к панычу и приказчику спиной.
С тем они и уехали от девушек.
Молчаливый сидел паныч за рулем, изредка поглядывая в небо, оперенное тонкими серебристыми тучками. Холодное цыганское солнце светило теперь уже им в затылок, одинокое над степью, а отсветы от него ложились на каждую тучку, делая ее мраморной, и все небо уже летело на Вольдемара, словно облицованное из края в край светлым, голубоватым мрамором бесчисленных девичьих лиц, похожих на одно — на лицо Ганны.