Девушки в этот день ходили в степь плести венки. Вустя не пошла с ними. Сославшись на головную боль, сидела под бараком в холодке среди замужних женщин-чабанок, как молодая вдовушка. Глаза у нее были сухие, блестящие, на щеках играл горячий румянец. Внешне девушка казалась спокойной, но чего стоило ей это притворное спокойствие!.. Она видела, как собирался, как поехал с ребятами Леонид. Это ее окончательно подкосило. Весь мир плыл перед ней однотонно-желтый, все происходящее воспринималось, как сквозь обморочную дымку. Грызя подсолнухи, она спокойно разговаривала с чабанками, жившими при таборе, рассказывала км о своих Криничках, о Псле и лесах, что тянутся вдоль, него, а больше всего — о матери. Мать, старая Яресьчиха, словно была со своей Вустей здесь, в таборном холодке, среди слепящих поблекших степей. Однако, о чем бы ни говорила Вутанька, о чем бы ни думала, стараясь забыть свое горе и оторваться от него, оно было с ней, разъедало ее. Никуда от него не залететь, нигде от него не спрятаться! Подошло семя ковыль-травы к самому сердцу, и достаточно было ей взглянуть на паровик, чтобы все ковыльные жала зашевелились в груди, как шевелились они в эти дни под ровным дыханием суховея по всей Таврии.
Вскоре после обеда приехала на Кураевый Ганна Лавренко, цветком распустив над собой зонтик из розового ситца. За кучера сидел Валерик Задонцев.
Ганна была в белом длинном платье, которое очень шло ей. Увидев возле барака Вустю, Ганна тут же приказала Валерику остановиться и, достав со дна тачанки связанную свяслицем охапку зелени и цветов, плавно поднялась и пошла к подруге, а Валерик, приветливо сверкнув Вусте зубками, отъехал с тачанкой дальше, во двор, где Гаркуша сам помог ему поставить в тень коней и задать им корму.
— Будто год не видела тебя, — взволнованно заговорила Ганна, поздоровавшись и передавая Вусте букет. — Это я сама тебе нарвала… Не хуже, думаю, чем тот, что нам тогда Леонид привозил…
Вустя, вспыхнув при одном этом имени, поспешила спрятать свой румянец в свежую зелень.
— Как пахнут хорошо!.. Только куда мне столько… Завянут, а жалко: такие яркие, душистые и прохладные. Ганна, я тут даже любисток слышу…
— Есть и любисток, — улыбнулась Ганна, наверно припомнив свои и Вутанькины криничанские любистки.
Сняв свяслице и оставив себе часть зелени, Вустя остаток тут же разделила между чабанками, которые с приходом Ганны тоже почему-то встали и грызли семечки стоя, словно не осмеливаясь сесть при ней.
— Что же нам с ними делать? — поблагодарив, заговорили женщины. — Даже страшно нести такое в наши землянки… Наскочит кто-нибудь, подумает, что краденое…
— В воду поставьте, — посоветовала Ганна.
— Знаем… Да сейчас как раз и с водой туго.
— У вас разве тоже?
— А как же? Все на пайках живем… Ребенка не в чем выкупать.
— Скажите Гаркуше, — велела Ганна, — чтоб мой паек вам отпускал… Или лучше я сама скажу.
Еще раз поблагодарив за подарок, чабанки стали расходиться по своим жилищам, оставив подруг с глазу на глаз.
— Свясло тоже сама крутила? — невесело пошутила Вустя, помахивая перед Ганной свяслицем, снятым с зелени.
— А кто ж мне крутить будет? Ты такое скажешь…
— Не разучилась, значит…
— Наверное, Вустя, никогда не разучусь.
Присели, помолчали в задумчивости.
— Ты часом не болеешь? — спросила погодя Ганна, пристально глядя на подругу. — Раскраснелась, горишь, как чахоточная…
— Так что, может, и меня к фельдшеру?
— Перестань, Вутанька!
— Голова немного разболелась, нагудело вчера возле машины… Да это пройдет… Ну, рассказывай, как там тебе в Искании? — сказала Вустя уже дружески.
— Да как? — задумалась Ганна. — Только и того, что все время в холодке, а жить как-то… душно.
— Барыня, верно, душу выматывает?
— Да и барыня… Правда, я ее не очень праздную, у меня своя парафия — дом приезжих. Свои ключи, своя посуда: каждый день тарелки бью… может, на счастье.
— А паныч?
— Паныч как паныч: ходит и слюни пускает… Но не на ту напал. Даром, что в парижах не училась, — засмеялась вдруг Ганна, — а так гоняю на корде, что мыло с него летит!..
— Сама бы в вожжах не запуталась…
— Не запутаюсь, Вутанька. Они грамотные, но мы тоже ученые… Позавчера на коленях уже стоял. Золотые горы обещает. В шелка, мол, одену, наукам обучу — на двенадцати языках будешь разговаривать… Дядек каждый день подсылает, чтоб уговаривали маня, склоняли на его сторону…