– Вы что-нибудь слышите, лейтенант?! – восклицает он.
– Нет. Ничего.
Баркас тихо покачивается на воде. Кок щурится, вглядываясь в шкипера, стоящего на борту. Да у него голова размозжена!
– Это… ты? – шепчет капитан, узнавая лицо под запёкшейся кровью.
Из-под полей чёрной шляпы на него смотрит единственным уцелевшим глазом убиенный Хассельбург.
Зачарованный странной и страшной картиной, Банинг Кок подходит к самому краю. Несколько мгновений нерешительности, затем шаг вперёд и…
Чернота мгновенно смыкается над ним, и какой-то ярко-красный монстр со студенистым вздрагивающим телом молниеносно выбрасывает вперёд длинное бугрящееся щупальце. Банинг Кок брыкается изо всех сил, но к нему уже тянутся три зубчатых отростка отвратительного существа. Длинные щупальца обвивает его и стискивают так крепко, что чернота окрашивается красным.
Сквозь кровавый туман на него смотрит огромный выпученный мёртвый глаз Хассельбурга…
Луна высоко. Холодное синеватое свечение разливается над Амстердамом, придавая поверхностям суровый оттенок. В сером тумане падают первые снежинки.
Город, где царствует роскошь чеканного золота, расшитых шёлковых одежд, торжеств грандиозного размаха, шествий, военных парадов... Тщеславные амстердамские выскочки видели в визите английской королевы признание их успеха в войне. Храбрые солдаты, те самые, кто совсем недавно дёргал за бороду испанского короля, теперь политическая сила. Состоять в ополчении стало… престижно. Какое-то неподходящее слово.
Находясь в тягостном полусне, Рембрандт думал: пусть все они оставят его в покое. Он хотел бы уснуть и больше не просыпаться.
Стоя в простенке между окнами, с упрямым бесчувствием эгоистичного старика, с широко открытыми глазами, устремлёнными на дрожащие тени, он наблюдал, как на стене всё чётче прорисовывается надпись: «Мене. Текел. Упарсин».
Теперь за мной, понял Рембрандт.
Это приговор. И невозможно оправдаться! Все исчислено и сочтено.
Из угла за камином послышался плач. У очага, скрытая тенью, тихонько всхлипывала Саския. Он подошёл к ней, тронул за плечо, желая успокоить.
– Не плачь…
Она мгновенно исчезла.
– Отец небесный! – умоляюще спросил он. – Куда она, куда?
Пошатываясь, он спустился по лестнице, вышел из дома и направился к шлюзу.
Ветер свирепел, хлестал в лицо мокрым снегом, и, хотя идти пришлось совсем недолго, он продрог до костей, зубы стучали. Он сел на край набережной, свесив ноги над водой. Мелкие злые волны бились о камни. Чёрная, непроницаемая для глаз вода скрывала то, что лежит на дне, но он знал, вязкий ил уже делает своё дело: труп Банинга Кока вскоре опутает густая тина, и над ним вырастут водоросли.
Вам не выпутаться, господин капитан, невозможно обмануть чёрного шкипера.
А что ему самому оставалось делать на этом свете?
Соскользнуть вниз – и всё, конец, подумал он. Какой близкой и желанной показалась ему в эту минуту смерть.
Угрюмый мрак, сырой ночной воздух, грязная мостовая, ледяная вода, лёгкое поскрипывание руля – чёрный шкипер уже вывел свой баркас на ночную вахту. Вода была так темна, что, казалось, будто барка несётся в ночном воздухе. Только свет факела, воткнутого между досок на носу, рисовал на поверхности широкую кровавую полосу.
На баркасе ничего не прибавилось. На корме по-прежнему стоял человек с острогой: это был железный трезубец с острым концом, который впившись в живое или мёртвое, может быть вырван только с большими усилиями и страшными следами разрушения.
Вонь от приближающегося баркаса становилась сильней, удушливей. Рембрандт впервые по-настоящему ощутил страх.
Баркас остановился, шкипер бросил невод. Сетка пошла ко дну. Ван Рейн наблюдал, как медленно сходятся её края, и, наконец, из-под воды показался тесно набитый сетчатый мешок. Шкипер подтянул его на борт. С палубы отчётливо доносился гнилостный запах. Лунный свет упал на палубные доски, высветив запутавшийся в неводе труп.
Рембрандт вгляделся. Чёрный намокший бархат камзола, зеленоватая распухшая левая рука без перчатки. И без ногтей…
– Идём, – негромко сказал шкипер, обращаясь, несомненно, к нему, Рембрандту, подзывая рассечённой до предплечья левой рукой.
Ван Рейн поднял глаза. Перед ним в темноте мерцало безжизненное бледное лицо Адриана Ариса из Лейдена, по прозвищу Арис Малыш, повешенного по приговору суда тридцать первого января тысяча шестьсот тридцать второго года.
Рембрандт не испугался, только удивился: перед ним оживший труп преступника, снятый с виселицы и переданный в качестве анатомического материала почтенными господами из палаты правосудия.
Как бы оправдываясь, он забормотал, не сводя глаз с препарированной руки, уже понимая, что никакие оправдания не будут приняты:
– Я лишь хотел показать совершенство человека, венца творения Господа, на примере функционирования пальцев руки. Ибо злодеи, которые творят беззакония в отношении живых, совершают благое дело после своей смерти: сама их смерть используется ради здоровья других…
– Идём! – повторил шкипер настойчивей, и ветер подхватив его голос, унёсся куда-то вдаль.
Рембрандт тяжело поднялся. Встал на краю.
– Иду, – обречённо шепнул он и потянулся рукой, словно решил ухватить ветер за хвост.
Малыш Арис улыбнулся.
Пугающая пустота во взгляде, пустота на баркасе. Но так показалось только сперва, потому что вскоре он увидел, как оттуда тянутся к нему мертвенно бледные худые руки, жаждущие схватить, задушить в объятиях, омерзительные скользкие ладони, желающие коснуться его лица, чтобы свести с ума, подчинить себе!
Раздались гневные голоса – мужские и женские – скорее к нам, иди, иди! Он беспомощно всхлипнул, схватился за горло, чувствуя, что задыхается.
Отчаянно разгоняя нечисть руками, он отталкивал их вместе с клочьями тумана, но каждый раз после того, как ему удавалось отмахнуться от одного бесплотного призрака, новый, ещё более отвратительный и жуткий вставал перед ним.
Вот они, стоят на борту: одноглазый вождь батавов Цивилис в высокой тиаре и с мечом в руке; персидский царедворец Аман, окутанный зловещим тёмно-красным облаком; отвратительный продавец крысиного яда с плетёной корзиной, до краев наполненной околевших крыс; нищий мальчишка с обезьяноподобной головой; отвратительные уроды неопределённого возраста и пола, одетые в мешковатые лохмотья…
Все они знали его, и он знал каждого в мельчайших деталях, ведь именно он изобразил каждого, оживив при помощи игры света и тени. Ликуя, они втащили его на борт, и тут же опустили на палубные доски. Силы стремительно покидали его. Воздух, наполненный запахом смерти и тлена, придавливал к полу.
Баркас словно опрокинулся, перед глазами запрыгали тёмные пятна и ярко-красные вспышки. Шум в ушах. Чья-то невидимая рука жадно копалась в душе, вытаскивая оттуда талант, любовь, тепло, оставляя могильный холод.
Всё-таки должно же быть что-то, способное удержать его! Фатально любимая Саския… Тихая, нежная Хендрикье3… И Титус, его сын, его единственный выживший ребенок, которого он тоже умудрился пережить…
Вон они, молча стоят на берегу. Только Саския продолжает плакать.
– Не плачь, не надо. Прости меня, – попросил он, и в тот момент, когда уже собрался с силами, чтобы выскочить на берег, шест шкипера всей тяжестью опустился ему на плечо и прижал к полу.
Этот немой приказ не двигаться более походил на гипнотическую силу. Он не мог сдвинуться с места на этом баркасе, погружаювшемся все глубже и глубже.
Перевозчик упёрся длинным шестом в набережную. Вода хлюпнула, схлынув, и баркас, черканув бортом о камень и слегка осев, оторвался от берега.
Почуяв дыхание смерти, Рембрандт, крепко сжал губы и закрыл глаза, явственно ощутив себя внутри баркаса, отделённым от чёрной воды канала какими-нибудь двумя дюймами дерева.
Что такое жизнь, если не короткое путешествие бессмертной души в человеческом теле, как внутри маленького баркаса, подумал он.
Резкий толчок сотряс его в последний раз, наполняя ужасом, от которого он затрясся и заплакал, как ребёнок. Он плакал, думая о пустоте и одиночестве, ожидавшем его, беспросветном, однообразном, как неподвижно чернеющий канал.