Слегка охрипший голос Анницы, словно простуженный на лютом морозе в той скорбной скудельнице, в которую он её сбросил, пропел:
– Соскучился?
Он закрыл ей рот платком, поцеловал через него смеющиеся губы, потом подхватил на руки и перекинул через плечо. Она пинала его, смеялась, вырываясь в шутку, понарошку, а он не отпускал. Потом положил в траву и смотрел на смеющиеся алые губы.
Всё происходило словно бы с кем-то другим, а он только наблюдал откуда-то сверху. Может, его и нет? Может, никто и не увидит? Можно было бы и дальше представлять, что они с Анницей будут делать, если бы он вдруг не почувствовал, что она холодная, как утопленник. Стефана передёрнуло.
Земля вдруг перевернулась, и Анница оказалась над ним.
– Нет тебя! – крикнул он. – Ты мёртвая!
Она ощерилась, зашипела, и, крепко обхватила ногами поперёк живота.
Он с силой оттолкнул её, вскочил на ноги. Упав, она глухо ударилась о землю спиной, но быстро поднялась. Седые волосы на лицо свисают, ладони и живот в засохшей крови. И пахло от неё не молоком и мёдом, а тиной и гнилью.
А сзади шустро, как ящерица, подползал мальчишка.
Крепко вцепившись суставчатыми пальцами в подрясник, он стал карабкаться Храпу на спину.
– Крест на мне, крест на земле, крест на ребёнке, что некрёщеный в земле! – выкрикнул Стефан.
– Опоздал ты, – забравшись Стефану на плечи, скороговоркой пробормотал мальчишка. – Вчера семь лет минуло, как душа моя не окрещена. Теперь она в собственность дьяволу переходит.
А ветер гнал с болота голоса – тёмные, манящие. Неужто и его сын стал как Родион, как те, в землянке? Страх сменился неприязнью, а затем ненавистью.
Злоба, огромная, яростная, словно зревшая в душе много лет, овладела им. Рванув на груди подрясник, Стефан закричал. В лунном свете на коже расцветали спелыми сливами гнойные язвы, чёрными гадюками ползли переплетения сосудов, по которым разливался нестерпимый жар.
Руки наполнились гневной силой. Он схватил мальчишку, поднял в воздух и бросил. С отвращением рассматривал Храп корчащееся на сырой земле существо. Нежить насмешливо взглянула на Стефана и нетерпеливо указала на что-то нечеловечески длинным пальцем.
Стефан услышал за спиной треск ломающихся веток.
Звук раздавался откуда-то сверху:
– А-аа!
Это было пение – громкое, сильное.
— Аааа-о-ааа-оо-аааа!!
Тот, кто кричал, кем бы он ни был, должен иметь исполинские размеры и силу, его ни за что не одолеть.
Стефан подобрал с земли длинную толстую жердь, и быстро пошёл, опираясь на неё, не зная, куда идёт. Он долго шёл, пока не понял, что стоит по пояс стылой болотной воде. Над ним зудели комары, клубился туман, в лесу хохотала ведьма. Он не знал, где берег. Ощупывая слегой дно, он брёл и брёл, тяжело ступая по вязкому дну.
Рядом что-то громко плеснуло.
С испуга он поскользнулся и с головой ухнул в гнилую воду.
Когда вынырнул, в паникевыплевывая болотную жижу, над ним беззвучно нависала огромная тень.
– Господи, – прошептал Стефан.
Он услышал, как над ним бесшумно машут могучие крылья и поднял голову.
Огромная птица медленно пролетела в полумгле и зависла над болотом. Чёрные когти хватали воздух, крылья сильно били воду. Блеснуло шелковистое оперение и атласная кожа женской груди, а на бледном, как мёртвый ребёнок, лице зажглись огненные круги глаз.
Он едва успел вскинуть руку, чтобы закрыться, как что-то влажное окутало его, обернуло, прилипнув к коже. Храп закричал, дёрнулся, пытаясь вырваться из склизких тенет, опрокинулся, повалился навзничь и закрыл глаза. Страха не осталось ни капли, – только бредовая, вязкая, предсмертная тоска. Он ждал, что птичьи когти вырвут ему горло. Не видеть! Не думать, не чувствовать! Но птица не нападала. Всё не нападала, хотя была здесь, её огромная чёрная тень парила над Фроновым болотом, он ощущал на лбу её ледяное дыхание.
Храп безнадежно заплакал, а птица подхватила его и одним взмахом могучих крыльев утащила с собой.
Стефан распахнул глаза, надеясь на последнее чудо. Но только дьявольский глаз подмигнул ему с высоты:
– Рождение и смерть, то и другое проклято!
От камышовой заводи с тихим плеском отчалила старая лодка-долблёнка…
Отчалила, и поплыла по протокам Фронова болота. Направляемая то ли попутными ветрами, то ли скрытыми течениями, то ли чьей-то незримой волей, несла она в чреве своём инока-черноризца, не живого и не мёртвого, но лишь ненадолго задержавшегося там, откуда не возвращаются.
Лодка плыла вверх по реке, туда, где далеко-далеко впереди сверкала зеркальная гладь Ильмень-озера, да неуклюже, словно из-под земли, поднимались над водой приземистые, с неровными белёными стенами зеленокупольные церкви Новгорода, оттуда плыл, удаляясь вдоль Ловати, колокольный звон.
А далеко-далеко позади простирался чёрно-лунный тракт Днепра, и со стороны горящего Смоленска с каждым порывом дымного ветра, с каждым движением старой лодки-долблёнки надвигалась, плыла следом за ней чума.
Стрела скифа
Как ветер мчалась Арита по степи на самом быстром в мире коне. Жёсткие комья земли разлетались из-под копыт. Горячий ветер обжигал лицо.
Молодой беркут, блеснув шёлковым оперением, взметнулся справа и полетел рядом, западая то на правое, то на левое крыло.
Арита оглянулась. Голубоватые волны травы катились следом, словно наперегонки со всадником, мчащимся за ней вдогонку.
Смеясь, она крикнула:
– Эй, Гирт! Не отставай!
Она представила его губы, плотно сжатые от напряжения, и, придержав коня, спрыгнула в траву.
Беркут, летевший за ней, устремился к одинокому валуну и сел, кутаясь в крылья.
Степь уже буйно цвела. Серебрились ковыль и типчак. У самого горизонта, там, где степь сливалась с небом, пламенело море цветов. Девушка сорвала метёлочку тонконога и стиснула стебелёк зубами. Каждое дуновение ветра приносило терпкий аромат, щекотавший ноздри. Воздух дрожал от стрекотания сверчков и кузнечиков.
Наконец-то, Гирт рядом.
Спрыгнув с коня, он угрюмо взглянул на неё.
Злится, подумала Арита.
– Не догнал? Это никому не под силу! Ведь в моих жилах течёт кровь киммерийских царей, – засмеялась она, дразня его.
Гирт ударил плёткой по гладким стеблям типчака, путавшегося в коленях.
– Завтра я пойду к твоему отцу! – воскликнул он.
– Сумасшедший, он велит вышвырнуть тебя вон! Отец никогда не позволит, чтобы я стала женой простого всадника.
– Тогда я украду тебя! – тихо сказал он.
Не отводя взгляда от его губ, Арита подошла ближе и прошептала:
– Я убегу с тобой, Гирт.
И земля, вечно юная, переполненная весенней пробуждающейся силы, раскрыла им свои объятия.
В становье они вернулись затемно. Арита осторожно вынула ладонь из руки Гирта и бесшумно проскользнула в шатёр.
– Ата! Бесстыжая, – послышался свистящий шёпот няньки.
Старая ведунья детства звала её Атой.
– Замолчи, Аракала, – ответила девушка, блаженно растягиваясь на шкуре. Она знала, что нянька не сердится.
– Замолчи, замолчи... – проворчала старуха. – Ты хоть знаешь, что отец сосватал тебя?
– За кого?! – подскочила девушка.
– За старшего сына Пушты, главы рода Палаков. Отец хочет объединить два наших рода. Поодиночке нашим племенам теперь не выжить, не те нынче времена настали, – горько добавила Аракала. – Скифы опустошают наши земли. Народ хочет покинуть страну, а не оставаться лицом к лицу с огромным войском. Но главы родов держали совет и решили, что слишком много несчастий постигнет их в изгнании. Киммерийские цари предпочитают умереть и покоиться в своей земле, а не бежать вместе с простым народом.
Но Арита не слушала, о чём говорит старуха. Из всего сказанного, она уловила только одно – скоро ей не уже носиться по степи с Гиртом.