– Дети… Приходят и уходят, когда им вздумается, я никак не могу их найти.
– Может, мне поискать? – с бешено бьющимся сердцем спросил Юл.
Продолжая что-то бессвязно бормотать, мачеха выпрямилась и направилась к двери. Когда она поравнялась с ним, Юл увидел, что глаза у неё закатились, и видны только блестящие белки.
– Анна, вам плохо? – спросил он.
Не обращая внимания на его вопрос, она толкнула дверь и вышла на улицу. Он пошёл следом.
На улице было морозно. Юл поёжился. Не потому что замёрз, а потому что увидел… их.
Они молча стояли, опустив вдоль тел непомерно длинные руки. Над ними то потухала, то зажигалась луна, когда на неё наползали и вновь уплывали облака.
«Вот они какие, Власовы дети», – подумал Юл.
Знал, его ждут.
Потом они стали звать его, медленно и широко размахивая руками. От этих движений воздух, густой и тёмный, как черничный кисель, закручивался в спираль, формируя посреди вересковой пустоши длинный туннель.
А потом они подхватили Юла под руки, и повели. Он пошёл с ними, не понимая, зачем, просто, чтобы быть там, где ему и положено.
Его привели в большую пещеру. Стены подземного зала покрывала копоть, въевшаяся в камень. На стенах охрой – силуэты животных. Высокие своды прятались в глубоких тенях, но где-то в трещине, разрезавшей скалу, пульсировал огонь, отчего казалось, что нарисованные животные бегут куда-то по чёрному базальту. Впереди на каменной плите алтарь с лежащими на ней остатками окаменевшей органики.
Рядом с алтарём стояла Анна. Она была абсолютно голой. Юл смотрел, но не мог переварить увиденное – красивые плечи, грудь, тёмный треугольник под животом, стройные бёдра, а дальше…
Ступни Анны были развёрнуты пятками вперёд.
Юл глупо улыбнулся, ощутив в голове жуткую пустоту. Его затрясло, и захваченный этой вибрацией, он перестал следить за происходящим. И тогда он начал расти и увидел свои ноги сверху, откуда-то из-под сводов пещеры. Они показались ему такими маленькими, короткими, как бывает, когда стоишь в воде, и… развёрнутыми пятками вперёд.
Свет дрожал, и в этой круговерти по полу сатанинским колесом вращались жуткие уродливые тени.
Тем временем Анна толкала к нему большую корзину. В ней лежало что-то, прикрытое тряпкой. Юл потянул за край, но почувствовал сопротивление. Кто-то держался за тряпку и мешал ему. Он почему-то рассердился и сдёрнул покров.
Из корзины на него смотрело существо, в котором он с трудом узнал…
– Ккооляаа! – закричал он.
Скрюченное тельце, большая голова, растрёпанные светлые волосы, бледное сморщенное личико...
Юл звал мальчика по имени, но изо рта вырвались нечленораздельные звуки вперемешку с присвистом и хрипом. Это была не человеческая речь, а рёв чудовища, древнего и беспощадного.
– Деды приходите, с нами пейте и ядите! – закричала Анна.
А потом Юл стал двигался назад. Не в пространстве, а во времени. Вспышки света, тьма, теснота, жар... Над головой бурлящее чёрное небо, под ногами выжженная красная равнина, багровые потоки раскалённой лавы, сплошная пелена пепла...
Он вращался в хаосе саморазрушения, стремительно теряя человеческий облик. Мышцы жгло, суставы выворачивало, желудок скрутило в рвотных спазмах, во рту отвратительный привкус. На коже проступали чёрные оплетья вен, череп трещал, словно из него что-то со скрежетом выламывалось.
Потрясение, злоба, боль… Что-то неведомое, мощное, скованное долгой неподвижностью, проснулось и захватило его волю. На свет выбиралось нечто страшно голодное…
Он протянул руку и подтащил корзину к себе...
…Очнулся посреди пещеры совершенно голый. Он ничего не помнил, и не испытывал ничего, кроме сытости и огромного удовлетворения. В уголке рта повисла слюна, он вытер её тыльной стороной ладони. Оставаться в пещере не хотелось, здесь жутко воняло и было слишком сыро. Он поднялся и пошёл.
Долго куда-то брёл. По камням, по траве, по земле. Остановился возле воды. Тяжёлая, жирная, она сочилась из-под круглого валуна.
Он наклонился. С поверхности воды смотрело невероятное уродливое существо: три чёрных дыры на черепе со скошенным лбом и длинными острыми ушами.
– Ыыыы! – застонал он, беспомощно падая вперёд.
Вода накрыла его. Захлёбываясь, он отчаянно барахтался, надеясь, что вынырнет уже в реальный мир. Бил руками и ногами, широко открывал рот, глотая ледяную воду, словно хотел выпить её всю, и она, наконец, вытолкнула его на берег.
Он лежал неподвижно, без мыслей и чувств. А потом пришла боль. И осталась надолго, только она – невыносимая, жгучая, адская – боль перекрученных судорогой мышц и искорёженных суставов.
Когда отпустило, и он почувствовал, что окончательно очнулся, открыл глаза.
В пасмурном небе кружили чёрные птицы.
Он лежал на спине, широко раскинув руки, дыша ровно и спокойно, наслаждаясь покоем и отсутствием боли. Потом встал.
Над вересковой пустошью висел туман.
Кажется, у него была какая-то жизнь? Раньше, давно… Такая же смутная, как дымка над верещатником.
И тогда он побежал. Легко, быстро, пружиня сильными ногами. Изо рта валил пар, но холода он не ощущал. Просто бежал, не разбирая дороги, ломая кусты, перепрыгивая через болотца и ручейки, напряженно всматриваясь в темноту черневшего на горизонте леса.
На опушке приостановил бег и с наслаждением потянул носом. Оттуда тянуло сыростью и кровью. Уши прослушивали всю прилегающую местность и даже небо над лесом.
Он тяжело перевёл дух и улыбнулся чему-то новому, мощному: он услышал, как под слоем чёрной почвы пульсирует кровь дикого вереска, её жар и силу он чувствовал и у себя внутри.
Он упал на четвереньки и завыл: громко, надсадно, до хрипоты.
Волчья квинта
Волчья квинта [1]
И арфу он взял, и на арфе играл.
И звуками скорби наполнился зал.
И вздохи той песни росли и росли,
И в царство печали меня унесли.
Мирра Лохвицкая. «Праздник Забвения»
Стояла одна их тех безветренных ночей, когда не слышны тоненькие свисты и шорохи, что пугают запоздалых путников, волею судьбы оказавшихся в густых богемских лесах. По еле приметной, вьющейся меж деревьев дороге, ехали двое всадников. Осторожно объезжая рытвины, камни и вымытые дождевыми потоками корни деревьев, они двигались на север.
–…на арфе играет сам дьявол на пирушках ведьм, когда они, наевшись досыта, кружатся в хороводе, – говорил тот, что постарше. – Уж поверь мне. Недаром считается, что этот инструмент изобрёл Каинов внук Иувал.
– О чём вы говорите, учитель! Через символику десяти струн Давидовой арфы святой Августин разъяснял смысл десяти заповедей, – отвечал его молодой товарищ.
– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Всё остальное сделано рукой человека. Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили доставляющую удовольствие душе мелодию и гармонию, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.
– Не хотите ли вы сказать, что музыку можно измерить?
– Конечно! Каждое число имеет своё звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.
– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять…
– О, нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделён разумом, и тем приближен к Богу, но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а всё плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.
– А как же быть с diabolus in musica[2] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?