Вновь полускрытый белесым саваном, Элиот успел заметить, что тени стали сходиться в одном месте, которое с каждой секундой очерчивалось все более отчетливо и ясно. И неожиданно, словно в приступе всепоглощающего, обжигающего страха, он осознал, что именно происходит, — медленно, совсем вяло, но неуклонно они забирались друг на друга, образуя живой бугор, вершина которого тянулась к его окну.
Он швырнул в них еще одну книгу, потом еще и еще, с каждым разом вкладывая в бросок все больше отчаяния и ярости, но несмотря на то, что тома обрушивались на их вздымавшиеся головы всей своей тяжестью, живой холм продолжал расти. А из самых отдаленных глубин утопавшей в туманной мгле улицы в сторону гостиницы продолжали подползать, волочиться новые тени.
Уайлдермен в панике отпрянул от окна, захлопывая ставни, плотно затворяя рамы, щелкая запорами. Почувствовав внезапный приступ тошноты, он метнулся в угол, где на столике стоял таз с водой, и там его желудок отчаянно вывернуло наизнанку.
Хихиканье за окном становилось все громче, ближе. Неистовое в своем невообразимом омерзении, оно с каждой секундой переполняло Элиота отчаянно нараставшим чувством ужаса. Спотыкаясь на нетвердых ногах, скованных напряжением борьбы с усиливающейся паникой, он все же добрел до стоящего в центре комнаты письменного стола, сел на стоящий рядом стул, судорожно вцепившись в его край, и устремил невидящий взгляд на забранное ставнями окно. Лицо его сводили судороги, а глаза все яростнее и жестче пытались вглядеться в жалкую твердь стекла… предчувствуя и страшась конца этого ожидания — их неизбежного прихода.
А снаружи продолжало доноситься все то же невнятное, дьявольское, нечеловеческое хихиканье, становившееся все громче, пока его неожиданно не сменил звук царапающих дерево когтей. Ставни задрожали, потом затряслись, едва удерживаясь на разболтанных петлях, и, казалось, готовы были вот-вот рухнуть внутрь комнаты. И в конце концов рухнули…
Мириады зловещих, вожделенных воплей мигом заполнили комнату. Сначала они смешались с безумным криком, воплощавшим в себе весь человеческий ужас, отчаяние и агонию, но постепенно стали заглушать его, словно заслонять собой, пока наконец на первый план не выплыли новые звуки — звуки разрываемой плоти, клацанья зубов, чавканья…
На следующее утро, когда ленивое солнце вознеслось наконец над верхушками сосновых лесов на горизонте, двое постояльцев миссис Джовит взломали дверь комнаты Уайлдермена, поскольку все попытки хозяйки комнаты достучаться до него закончились безрезультатно. Пока мужчины били и ломали дубовые панели, она стояла сзади, дрожа от страха при воспоминании о ночных воплях, которые доносились в ее комнату, где она лежала с открытыми глазами, переполненными безумным страхом. Судя по красным глазам постояльцев и застывшему на лицах обоих мужчин выражению тревоги, спать им тоже не пришлось.
Наконец дверь поддалась и со скорбным скрежетом завалилась внутрь комнаты. Мужчины застыли на месте, почувствовав отвращение и подступившую тошноту, а миссис Джовит издала протяжный крик.
В комнате царил полнейший беспорядок: всюду валялась поломанная и перевернутая мебель, на которой виднелись глубокие царапины, простыни были изодраны в клочья. Среди окровавленной мешанины обрывков книг, рукописей, обломков карандашей и лоскутьев ткани лежали останки человеческого скелета, части которого валялись по всей комнате.
Несмотря на то, что обстоятельства смерти Уайлдермена никоим образом не наводили на мысль о самоубийстве, именно такой вердикт по данному делу был вынесен судебным дознавателем — жителем Херона, — торжественно огласившим его четыре дня спустя под тускло освещенными сводами деревенской управы.
Вопреки отчаянным попыткам многочисленных родственников Уайлдермена получить разрешение проститься с телом покойного, все они были отклонены судьей, а тело по его же указанию было поспешно предано земле на местном кладбище неподалеку от деревни. Свое решение судья мотивировал тем, что, поскольку покойный решил покончить с собой, утопившись в протекавшей поблизости реке, а тело его было выловлено лишь спустя неделю, оно за это время пришло в такое состояние, лицезреть которое не рекомендовалось даже ближайшим родственникам.
— Постарайтесь запомнить его таким, каким он был при жизни, — сказал морщинистый старик, нервно протирая очки в металлической оправе, — а отнюдь не таким, каким он стал после смерти.
Тем временем незамеченный посторонними визитерами церковный служка завершил свою обычную повседневную работу, разровняв и уплотнив рыхлую землю на свежей могиле на диковатом и мрачном кладбище, после чего прочитал себе под нос никому не нужную молитву и отправился домой ужинать.
Брюс Лоувери
НАРОСТ
Отца моего убили еще в американо-канадскую войну, так что мне приходилось помогать матери, которая работала на полставки в публичной библиотеке нашего маленького городка. Вернувшись вечером домой, она подолгу разговаривала со мной — это стало ее привычкой. Чаще всего речь шла о посетителях библиотеки, хотя иногда в эту тему вкрадывались впечатления от того или иного лекарства, которые она принимала, и их воздействия на ее самочувствие.
А началось все в тот самый преотвратный 2021 год. Целую неделю мать хранила несвойственное ей молчание. Лицо ее выражало беспокойство; иногда она отрывала глаза от вязанья, а может, это было чтение, и долго-долго как-то странно смотрела вдаль. Мне показалось, что именно тогда она особенно начала беспокоиться о своем здоровье, тем более что ей было под шестьдесят. Впрочем, я не сомневался, что, когда придет время, она мне обо всем расскажет. Следовало признать, что она очень ценила уединение, так что, несмотря на раздиравшее меня любопытство, я старался молчать.
Наконец, однажды вечером она подняла на меня долгий, встревоженный взгляд и заговорила — впервые за долгое время:
— Сынок, мне хотелось бы узнать, что ты думаешь по поводу… по поводу того, что уже давно тревожит меня.
Всю свою жизнь, что я помнил мать, она постоянно беспокоилась о своем здоровье, хотя никогда не обращалась к докторам. Что и говорить, все домашние, соседи и даже я нередко посмеивались над ее страстью заполнять тумбочку рядом со своей кроватью всевозможными пузырьками, ампулами и таблетками. При этом она всякий раз с упреком выговаривала нам, что, дескать, никто не может знать, насколько сильно она больна и как тяжел ее недуг. Я понимал это так, что все эти меры предосторожности были не чем иным, как ежедневной процедурой, призванной поднять бодрость ее духа.
— Примерно неделю назад, — промолвила она, — я заметила у себя на коже какую-то припухлость.
Я тут же выразил готовность осмотреть причину недомогания, но она, как я и предполагал, категорически отказалась. Дело в том, что, родившись в 1962 году, моя мать всей душой ушла в восторженной обожание воскресших в те времена викторианских достоинств. За все двадцать семь лет своей жизни я ни разу не видел, чтобы она хотя бы частично обнажила «неподобающую» часть своего тела. И что характерно: несмотря на почти хроническую боязнь подцепить какую-нибудь болезнь, она сохраняла столь же целомудренное поведение даже по отношению к врачам.
Одним словом, она отказалась даже описать свою «припухлость» — только размеры и все. По ее словам, размеры ее были немного больше горошины, а располагалась она слева, сразу под нижним ребром.
— Как это началось?
— Откуда мне знать?
— А к доктору ты обращалась?
— Нет, — отрезала мать. — Мне страшно. Ты же знаешь, как я боюсь докторов.
— Ну да, конечно. Хотя, должен тебе сказать, ты всегда волнуешься из-за пустяков.