— Смотрите!
Джонс заранее, что было сил, вцепился обеими руками в поручень, и все же его буквально зашатало.
— Боже праведный!
Высотой в целых три метра, несмотря на скорченную, полуприсевшую позу перед ним застыло невероятное чудовище, глазевшее со своего циклопического трона, который был изготовлен из слоновой кости и покрыт изощренной резьбой. Центральной парой своих шести ног оно сжимало сморщенный, уплощенный, искаженный и обескровленный объект, продырявленный миллионами уколов, а в некоторых местах словно обожженный едкой кислотой. Лишь по изувеченной, болтающейся вверх и вниз голове этого существа можно было догадаться, что когда-то она принадлежала человеку. Шарообразный торс, похожая на пузырь голова, три рыбьих глаза, тридцатисантиметровый хобот, выпирающие жабры, омерзительные, гадюкоподобные сосущие волоски-капилляры, шесть изогнутых членов, заканчивающихся черными щупальцами с крабьими клешнями… О как знакома была ему эта черная лапа с ее крабьей клешней!
На сей раз улыбка Орабоны показалась Джонсу отвратительной. Не находя сил перевести дыхание, Джонс словно завороженный уставился на чудовищный экспонат — он был полностью сбит с толку и определенно встревожен. Какой-то едва скрытый ужас заставлял его стоять и все пристальнее всматриваться в это существо, разглядывая его мельчайшие детали. Ведь именно от этого Роджерс сошел с ума… Роджерс, выдающийся художник, который утверждал, что не все его экспонаты имеют искусственное происхождение…
Наконец он понял, что именно удерживало его возле этого монстра. Это была раздавленная, покачивающаяся из стороны в сторону восковая голова жертвы, и то, какие ассоциации она у него вызывала. Сохранились некоторые части головы, то, что осталось от лица, показалось ему знакомым. Чем-то оно напоминало безумный лик бедняги Роджерса. Джонс наклонился ближе, сам толком не понимая, зачем он это делает.
Воск с поразительным мастерством был нанесен на изувеченную голову. Эти следы уколов — с каким совершенством они воспроизводили мириады крошечных ран, усеивших тело той бедной собаки! Но было в этом что-то еще. На левой щеке жертвы сохранились следы какой-то неровности, явно, выпадавшей из общей схемы — создавалось впечатление, будто скульптор стремился скрыть дефект, вызванный предварительной работой с объектом. Чем дольше всматривался в него Джонс, тем более отчетливо ощущал нарастающий ужас. Внезапно он припомнил все случившееся, отчего затаившийся в подсознании кошмар снова выплеснулся наружу. Та ночь в кромешной тьме, драка, связанный безумец, и длинная, глубокая царапина на левой щеке живого Роджерса…
Джонс свалился без чувств.
С лица Орабоны не сходила улыбка.
А. Г. Дж. Раф
НЕПРЕОДОЛИМЫЙ ИМПУЛЬС
Должен извиниться за то, что отвлекаю ваше внимание, но у меня вообще много недостатков и отсутствие уважения к личной жизни других людей — только один из них. Возможно, вы читаете это, сидя у потрескивающего камина или уютно лежа на диване с сигаретой или чашечкой горячего кофе. Как бы там ни было, вы наверняка чувствуете себя в тепле и полной безопасности, настроившись на тихий, спокойный вечер. Постараюсь не особенно вас беспокоить. Расслабьтесь и уделите мне несколько минут своего времени, чтобы я мог высказать все то, что должен высказать. Впоследствии ваши мысли вновь вернутся в первоначальное русло и вы скорее всего забудете об этой незначительной помехе, возникшей на их пути. Однако сейчас мне просто необходимо рассказать вам или хоть кому-нибудь о том ужасном непреодолимом импульсе, который принуждает меня поступать так, как я поступаю.
Мне кажется, что все началось еще в детстве. Знаю, это звучит старомодно и банально, но ведь психологи не зря говорят, что в ранние периоды своей жизни все мы очень чувствительны и вообще крайне подвержены внешним воздействиям. Ребенком я постоянно являлся объектом насмешек со стороны сверстников, которые по какой-то странной причине считали вполне допустимым насмехаться надо мной из-за моего уродства. Мне же самому все это отнюдь не казалось смешным.
Что говорить, лицом я явно не удался, скорее наоборот, и к тому же имел несчастье родиться с разными по длине ногами, отчего сильно хромал. Но даже теперь, несмотря на все мои старания, мне не приходит на ум ничего, что могло бы хоть как-то оправдать эти бесконечные часы визгливых, безжалостных насмешек, звеневших в моих ушах, преследовавших меня повсюду, даже во сне, и заставлявших меня прятаться за закрытыми дверями, опасаясь взглянуть в лицо этому миру и тем, кто в нем живет. Я думал, что давно простил своих тогдашних обидчиков, посчитав их насмешки проявлением типичной для детей бессердечной жестокости, тем более когда сам был почти на равных допущен в мир взрослых, в мир такта и невмешательства. Однако, впервые почувствовав в себе этот непреодолимый импульс, я начал задаваться вопросом: а действительно ли я простил их?
Вот, скажем, простил ли я Анну? Работая с ней в одной фирме, я часто имел возможность восхищаться ее стройной фигурой и грациозной женственностью. Я часто провожал ее взглядом, смотрел, как она проскальзывала в дверь моего кабинета из комнаты машинисток, подплывала к моему столу, ставила на него чашечку кофе, улыбалась, поворачивалась и так же плавно удалялась. Удивляясь свежести ее лица, наблюдая за колыханием длинных светлых волос, улавливая аромат духов, я был совершенно пленен ею. Тогда, равно как и сейчас, я ни в каком смысле не знал женщин и все, что видел, общаясь с Анной, усиливало мое восхищение и обостряло желание.
После нескольких месяцев подобного самообольщения я решил поведать девушке о своих чувствах и во время одного из ее многочисленных посещений моего кабинета неуклюже попытался объясниться. Никогда не забуду выражения замешательства на ее лице, сменившегося безудержным смехом, которым она разразилась, когда до нее наконец дошло, о чем я говорю. Чем громче она смеялась, тем сильнее было мое отчаяние. Я схватил ее за руку, умоляя подумать и попытаться понять меня, но она лишь испугалась. Выражение веселья на ее лице сменилось отвращением и презрением. Она вырвалась и выбежала из кабинета. Через несколько дней она нашла себе новую работу, а я остался, как и прежде, одиноким.
Я думал, что уже привык к обращаемым на меня взглядам, но теперь стал замечать, что люди, с которыми сталкиваюсь на улице или еще где-нибудь, смотрят на меня все более враждебно. Каждое из этих лиц, казалось, несло на себе ту же печать отвращения и презрения, которые я увидел у Анны в той жестокой ситуации. Я понимал, что чувство это порождено игрой моего собственного воображения и что я невольно искажаю отношение к себе со стороны других людей. И вот однажды я впервые испытал воздействие этого непреодолимого импульса… и уступил ему.
Это случилось примерно полтора года назад. Я совершал свою обычную прогулку поздно вечером — привычка, которая позволяла мне подышать свежим воздухом и немного размяться, неособенно заботясь о присутствии других людей. Время было позднее, улицы опустели, и тишину нарушал лишь стук моей трости о мостовую. Где-то вдали лаяла на луну собака и стонал в ночи гудок поезда.
Я бесцельно бродил по улицам и наконец очутился на большом открытом пространстве; это был смутно знакомый мне участок общинной земли. Я шел по утоптанной тропинке, которая вилась между угрожающе изогнувшимися в темноте кустами, пока не заметил примерно в полумиле перед собой тусклый свет фонарей, освещавших дорогу, по которой я намеревался вернуться домой.
Оглядывая простиравшееся передо мной пространство, я приметил смутные очертания фигуры человека, который приближался подпрыгивающей походкой. По мере нашего сближения я смог разглядеть мужчину, который шел очень быстро, опустив голову и засунув руки глубоко в карманы пальто. Когда между нами оставалось лишь несколько ярдов, я увидел, что это молодой и энергичный человек, быстрая походка которого явно свидетельствовала о желании как можно скорее добраться до дому. Мне подумалось, что это, вероятно, какой-нибудь юный Ромео, который только что нежно простился со своей возлюбленной и, пожелав ей доброй ночи, возвращается домой, полный розовых мечтаний. Разумеется, то были лишь мои домыслы, но даже они заставили меня ощутить острый укол зависти.