Комиссар Шара, которому поручили вести это дело, поначалу засомневался в том, действительно ли это мой брат. Впрочем, сомневаться в этом пришлось недолго, хотя бы из-за шрама, который тянулся от колена к бедру — результат осколочного ранения во время нашего отступления в 1940 году; кроме того оставались отпечатки пальцев его левой руки — идентичные следы имелись в лаборатории и доме.
У дверей лаборатории поставили охранника, а уже на следующий день нагрянуло с полдюжины ответственных работников министерства авиации. Они проштудировали все бумаги, забрали с собой кое-какие инструменты, однако перед самым уходом уведомили комиссара, что наиболее интересные документы и оборудование оказались уничтоженными.
Из полицейской лаборатории Лиона, одной из наиболее известных в мире, сообщили, что голова Андре перед смертью была завернута в кусок бархата, и как-то раз комиссар Шара решился показать мне изодранный в клочья кусок материи, в котором я сразу же опознал коричневое бархатное покрывало — то самое, которым накрывали стол в лаборатории во время обеда в те дни, когда из-за работы он не мог выбраться домой.
Проведя в тюрьме всего несколько дней, Элен была переведена в располагавшуюся неподалеку от нас охраняемую лечебницу, в которой содержали признанных судом психически ненормальных преступников. Сына Андре — моего племянника Анри, мальчика шести лет, очень похожего на своего отца, — в конце концов передали на мое попечение, в результате чего я стал не только ответственным за его благосостояние, но и за воспитание.
Элен оказалась одной из самых спокойных обитательниц лечебницы, так что нам разрешили свидания. Я навещал ее по воскресеньям. Пару раз со мной приходил комиссар, позднее я узнал, что он бывал у нее и один. Однако за все это время нам так и не удалось выудить из моей невестки хоть какую-нибудь полезную информацию. Она, как мне казалось, вообще потеряла всякий интерес к жизни, лишь изредка отвечая на некоторые из моих вопросов и никогда — комиссара. Большую часть времени она занималась шитьем, но особое удовольствие ей, похоже, доставляла, ловля мух, каждую из которых она, однако, отпускала на волю, хотя предварительно тщательно осматривала.
Только однажды у нее был нервный срыв, как сказал доктор, — это случилось, когда медсестра гонялась с мухобойкой за докучливыми насекомыми. Элен тогда даже прописали морфий, чтобы она успокоилась. На следующий же день после этого единственного приступа беспамятства меня навестил комиссар Шара.
— Вы знаете, месье Деламбр, мне кажется, что в этом кроется ключ, разгадка всего дела, — сказал он.
Я не стал расспрашивать его о том, откуда он узнал подробности насчет поведения Элен в тот загадочный день.
— Извините, комиссар, но я что-то не вполне вас понимаю. Несчастная мадам Деламбр действительно проявила особый интерес к чему-то такому, что находилось вне пределов ее собственной психики. Вам не кажется, что как раз мухи и могли стать тем объектом, который как бы находился на границе между сознанием и бредом?
— Вы действительно считаете ее сумасшедшей? — поинтересовался он.
— Мой дорогой комиссар, я попросту не вижу оснований для сомнений. А вы что, сомневаетесь?
— Не знаю. Вопреки, тому, что говорят доктора, мне кажется, что мадам Деламбр сохраняет весьма ясный ум… даже когда занимается ловлей мух.
— Допустим, вы правы, но как тогда объяснить ее отношение к собственному маленькому сыну? Она ведет себя так, будто вообще не считает его своим ребенком.
— Знаете, месье Деламбр, я думал и об этом. Возможно, она пытается защитить его. Как знать, а вдруг мальчик ненавидит его?
— Простите, комиссар, что-то пока не понимаю вас.
— Ну, замечали ли вы, например, что она никогда не ловит мух в его присутствии?
— Нет. Но, если подумать, то можно согласиться, что вы правы. Да, странно как-то… И все же я не вполне понимаю…
— Я тоже, месье Деламбр. И боюсь, ни вы, ни я никогда так и не поймем этого, если, конечно, вашей невестке не станет лучше.
— Доктора говорили мне, что надежд на поправку практически нет.
— Я знаю. А скажите, вам никогда не приходилось слышать, что ваш покойный брат экспериментировал с мухами?
— По правде сказать, нет, но лично мне это кажется весьма маловероятным. Вы не справлялись в министерстве авиации? Они знают все о его работе.
— Справлялся, и они высмеяли меня.
— Что ж, их можно понять.
— Вы счастливчик, если хоть что-то в этом понимаете. А я вот нет… но надеюсь, что когда-нибудь пойму.
— Дядя, а мухи долго живут?
Мы заканчивали обед и, следуя установившейся традиции, я наливал ему в бокал чуточку вина, чтобы мальчик мог окунуть в него бисквит.
Если бы Анри не был столь занят наблюдением за тем, как я наполняю его бокал до самых краев, его определенно испугало бы что-то в моем взгляде.
Он вообще впервые упомянул мух, и меня всего передернуло при мысли о том, что здесь мог бы сейчас присутствовать комиссар Шара. Я даже представил себе, как бы заблестели его глаза, когда он ответил бы на вопрос моего племянника своим вопросом; мне даже показалось, что я его расслышал.
— Не знаю, Анри. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что я опять видел ту муху, которую так ищет маман.
И лишь после того, как я выпил до дна стакан Анри, мне в голову пришла мысль о том, что он ответил на затаившийся в мыслях вопрос:
— А я и не знал, что твоя мама ищет какую-то муху.
— Да, искала. Она, конечно, подросла, но я все равно ее узнал.
— И где же ты ее видел, Анри, и… как ты ее узнал?
— Сегодня утром на вашем письменном столе, дядя Франсуа. Головка у нее не черная, а белая, да и ножки такие смешные.
Все более переполняясь чувствами комиссара Шара, я, тем не менее, старался выглядеть совершенно бесстрастным.
— А когда ты впервые увидел эту муху?
— В тот день, когда уехал папа. Я поймал ее, но маманзаставила меня ее отпустить. А потом снова захотела, чтобы я ее поймал. Передумала, наверное. — Подернув плечами, совсем на манер моего брата, он добавил: — Вы же знаете женщин.
— Я лично полагаю, Анри, что та муха давно умерла, так что ты, видимо, ошибся, — проговорил я и направился к двери.
Однако, едва оказавшись за порогом столовой, я тут же бросился вверх по лестнице — к своему кабинету. В нем не оказалось ни единой мухи.
Я встревожился — в гораздо большей степени, чем мог предположить. Анри только что подтвердил, что Шара был гораздо ближе к разгадке, чем я понял это в тот момент, когда он толковал мне о своих догадках насчет Элен.
Впервые я подумал о том, что Шара, возможно, знает гораздо больше, чем говорит. И еще я впервые по-настоящему подумал об Элен: действительно ли она сошла с ума? Странное, какое-то зловещее чувство стало подниматься во мне, и чем больше я думал, тем сильнее оно становилось. Шара был прав: Элен пыталась скрыться от ответственности!
Но что могло быть причиной столь чудовищного преступления? Что привело к нему? Да что, черт побери, вообще случилось?
На память приходили сотни вопросов, которые Шара пытался задать Элен: некоторые совсем мягко, словно убаюкивающая медсестра, какие-то жестко и холодно, а иные и вовсе по-собачьи, гавкающе. Элен ответила только на некоторые из них, всегда тихим, спокойный тоном, словно не замечая, насколько резко они были заданы. Пребывая в забытьи, она, тем не менее, казалось, находилась в полном сознании.
Изысканный, хорошо воспитанный и основательно начитанный Шара производил впечатление человека, явно превосходившего по своему уровню просто интеллигентного полицейского. Он оказался тонким психологом и проявлял поразительное чутье к элементам неискренности, причем еще до того момента, как они прозвучат в том или ином заявлении. Я знал, что он воспринял некоторые из ее ответов как правдивые. Но затем наступила череда вопросов, на которые она так и не ответила, — а это были наиболее прямые и самые важные вопросы. С самого начала Элен избрала весьма простую тактику. «На этот вопрос я ответить не могу», — говорила она низким, спокойным голосом. Вот так-то! Повторение одного и того же вопроса, казалось, отнюдь не действовало ей на нервы. За все многочасье допросов, которые она выдержала в присутствии комиссара Шара, женщина ни разу не упрекнула его за то, что он задает ей один и тот же вопрос. И всякий раз говорила: «На этот вопрос я ответить не могу», как будто ей впервые пришлось услышать интерес в голосе комиссара и впервые ответить на него отказом.