Боже праведный, да ведь она в гробу, ее сжигают! Сжигают заживо!!! Слепая паника охватила Мелани, она вся задрожала, тело ее изогнулось, она попыталась повернуться в одну сторону, потом в другую… Должно быть, так сражается душа грешника в чистилище, разрывая кожу, выдергивая из собственного тела куски мяса — нитки все же поддавались! — она уже заливалась собственной кровью, начинавшей закипать на дне гроба.
Поздно! Языки сильного пламени начисто проели его тонкие стенки и набросились на беззащитное тело. Последним ощущением женщины было медленное течение двух густых струй — то было все, что осталось от ее лопнувших глаз…
Получасом позже служащий крематория отложил газету, выключил газ и привычным жестом смахнул в лоток скопившийся в печи пепел.
Часы пробили пять, когда доктор Морроу разделался с пятой порцией спиртного. «Отличный денек, — подумал он. — Раз и навсегда покончил с неверной женушкой. Теперь можно спокойно заняться работой, от которой пришлось ненадолго отключиться. И ради кого? Ради этой?!»
Резкий стук в дверь прервал его раздумья: кому это он мог понадобиться в такой день?
В дверях стоял Роберт — тот самый тайный посетитель Мелани. Под мышкой он держал завернутый в бумагу широкий плоский предмет.
— Добрый вечер, доктор, — приветливо улыбаясь проговорил он. — Во-первых, поздравляю вас с днем рождения, а во-вторых, вот, пожалуйста, — он протянул Морроу сверток.
«Черт, со всеми этими делами совсем забыл, что у меня сегодня день рождения, — подумал доктор. — Но что все это значит? И что он мне сует?»
— Что это такое? — раздраженно спросил он.
— Как что? А вы разве не знаете? Хотя, понимаю. Видите ли, я художник… — начал объяснять он, одновременно разворачивая бумажные листы и доставая из них большой поясной портрет Мелани.
Как верно он уловил выражение ее глаз, поворот головы и эти искорки света в медно-золотистых волосах…
— Так вот, — продолжал он, — ваша жена пригласила меня с тем, чтобы к вашему дню рождения я написал ее портрет. Мы хотели держать все это в тайне, чтобы получился настоящий сюрприз. Приходилось работать вечерами, пока вы были в лаборатории. Целых полгода вкалывал, но, думаю, вам понравится.
Комната бешено закружилась, стены, как живые, двинулись на доктора Морроу. Он с трудом поднял веки, и взгляд его упал на изящную надпись, притаившуюся в левом нижнем углу портрета:
Дэвид Грант
ЛЕТУЧИЕ МЫШИ
Позади дома Уиндропов находился большой сад, в дальнем конце которого стоял деревянный сарай. Поначалу его использовали для хранения садового инвентаря и всякого хлама, который когда-нибудь мог пригодиться, но сейчас помещение было целиком предоставлено в распоряжение восьмилетнего сына Уиндропов — Мэрвина. При этом родители мальчика преследовали двойную цель: во-первых, у Мэрвина появлялся свой собственный закуток, где он мог делать что угодно, устраивать любой беспорядок, а заодно постепенно приучаться к самостоятельности; во-вторых же, сарай должен был стать тем местом, где родители могли оставить сына, уходя в гости и не желая слишком травмировать его психику своим отсутствием. Таким образом они обретали возможность сходить в театр, на танцы или встретиться с друзьями. Вскоре отец с матерью не без удовольствия заметили, что чем бы ни занимался Мэрвин в сарае, это обычно настолько увлекало его, что он с полнейшим безразличием относился к отсутствию родителей, как бы долго их не было дома.
Главным увлечением Мэрвина, пожалуй, было коллекционирование разных животных и наблюдение за их поведением. Было похоже, что мальчик действительно заинтересовался животным миром и со временем при помощи и содействии отца (добиться которого, правда, ему удалось лишь после долгих упрашиваний) он добился неплохих результатов в разведении всевозможных маленьких живых созданий, начиная от кроликов и кончая гусеницами. Мальчик проводил в сарае долгие часы, внимательно наблюдая за передвижениями животных, изучая их привычки, всматриваясь в детали подчас короткой, но весьма насыщенной жизни, прекращавшейся тихой и незаметной смертью.
Впрочем, эта идея с сараем имела и свою негативную сторону: Мэрвин стал привыкать к подобному быстрому и легкому избавлению от родительской опеки и слишком быстро становился самостоятельным, а его любовь к мамочке и папочке столь же стремительно переключалась на животных, взлелеянных им в дальнем конце сада. Впрочем, если у четы Уиндропов порой и возникали робкие сомнения по этому поводу, то они недолго их мучили, быстро улетучиваясь в атмосфере приятного времяпрепровождения. Они даже считали себя счастливчиками оттого, что судьба подарила им ребенка, которого вполне можно было оставить одного, ничуть не тревожась за его благополучие. Как и всякий ребенок, Мэрвин не видел во всем этом ничего плохого, так что все могло бы идти своим чередом, не причиняя никому ни беспокойства, ни тем более вреда, не случись однажды серьезной неприятности, которая впервые продемонстрировала мальчику всю степень его покинутости.
В первое время, после того как Мэрвин завладел сараем, родители неизменно появлялись в его дверях и робко сообщали сыну о том, что собираются куда-то пойти; позднее они стали приходить в сарай уже готовыми к уходу и коротко бросали: «Ну ладно, Мэрвин, мы пошли». Обычно увлеченный своей коллекцией или каким-нибудь занятием, мальчик также бурчал им что-то в ответ — на том диалог и завершался. Заметив почти полное отсутствие интереса к ним со стороны сына, родители вскоре вообще перестали наведываться в сарай; изредка информировали его за обеденным столом о своих планах, но чаще не делали даже этого и просто тихонько уходили, предоставляя сына самому себе.
Как-то вечером они по обыкновению тайком ушли то ли в гости, то ли в кино, а мальчик в это время увлеченно переделывал ящик из-под апельсинов, конструируя из него клетку для недавно пойманного ужа. Начинало смеркаться, и он зажег свет, работая все с той же самозабвенной увлеченностью, которой стали отличаться все его действия в периоды одиночества. Лампочка была довольно слабая, и мальчику пришлось низко наклониться, состругивая излишки дерева неловко зажатой в руке стамеской. Неожиданно лезвие соскочило, на левой руке показалась кровь, а все тело пронзила острая боль. Стамеска свалилась на пол, а Мэрвин кинулся прочь из сарая, громко крича от боли и потрясения. Он стал пробираться через сад к дому, часто спотыкаясь и не переставая плакать; рука плетью свисала вдоль тела, кровь капала на землю. Наконец добравшись до дома, он кинулся наверх — к родителям. Его окружала темнота.
— Мамочка! Папочка! Я порезался! — кричал он, но так и не услышал никакого ответа. Ребенок немного подождал, перевел дыхание и почти успокоился, охваченный изумлением оттого, что родители не спешат к нему на помощь. Потом он позвал еще раз, но ответа опять не дождался. Тогда он стал рыскать по дому, заглядывая в каждую комнату и не переставая звать мать и отца. В конце концов Мэрвин вбежал в свою спальню и, содрогаясь от душивших его рыданий, повалился на кровать. Его правая, неповрежденная рука судорожно вцепилась в покрывало, да так, что побелели суставы пальцев. Не в силах больше плакать, он немного успокоился, продолжая с шумом всхлипывать, глотая воздух и пытаясь справиться с собой.
Борясь с болью и охватившим его потрясением, мальчик сжал зубы и, набравшись смелости, посмотрел на раненое запястье. Каким-то чудом он не задел артерию, но из раны продолжала течь кровь, и боль пронизывала всю руку. Мэрвин неотрывно смотрел на нее, и месяцы самостоятельной жизни словно всплыли на поверхность его сознания. Наконец он почти твердым шагом вышел из комнаты, отстранив порезанную руку, и направился в сторону ванной. Там он открыл кран с холодной водой и сунул ладонь под струю.