Пальцы выглядели какими-то усохшими; ногти — практически исчезли, и их место заняли странной формы тонкие роговые пластины. Ему стоило громадных усилий добраться до окна. В свете догорающего заката он разглядел тыльную сторону своих рук, которые сейчас покрывал тонкий, почти невидимый слой грубой желтоватой шерсти.
Его охватил безумный ужас. Он знал, что рассудок его повис на тоненьком багровом волоске, готовом вот-вот лопнуть…
Если только… Спасти его мог только желтый кот. Он уцепился за эту едва ли не последнюю человеческую мысль, содрогаясь от ужаса.
Не отдавая отчета в собственных движениях, он проворно выбрался на улицу, всматриваясь в окружающую темноту, и побрел к сохранившемуся в его памяти единственному месту, хранившему секрет его непрекращающихся мучений.
Карабкаясь по парапету, он наконец достиг желанной цели — увидел неподвижную поверхность воды. Бледные лучи нового рассвета отбросили его тень, придав ей странные, гротескные очертания. У самой кромки берега канала он остановился, упершись ладонями в липкую, крошащуюся землю; голова подрагивала, а глаза в мучительной тоске и мольбе вглядывались в пучину замершей воды.
Он припал еще ниже к земле, и все всматривался, искал…
И наконец увидел там, в воде, желтого кота.
Вытянув вперед конечности, некогда бывшие его руками, он увидел, что кот повторил его движения, протянув лапы, чтобы обнять его в разбитом зеркале воды.
Эдди Бертен
ИСПОВЕДЬ
Заходите, святой отец, заходите, только дверь, пожалуйста, притворите за собой — знаете, здесь такие сквозняки. О, я вижу, вы и магнитофон прихватили с собой. А, так он уже работает… Прекрасно, прекрасно, именно этого я и хотел. Мне действительно хочется, чтобы вы знали правду, все вы — вы лично, доктор, в общем, весь свет. Как хорошо, что вы все же пришли.
Разумеется, я сам надумал пригласить вас. Нет, спасибо, не курю, хотя раньше дымил как паровоз, знаете ли, и потому кончики пальцев у меня от никотина всегда были желтовато-коричневые. Только не надо так на меня смотреть… О, да, да, я понимаю.
Что? Почему это я против? Я отнюдь не против того, чтобы поговорить на эту тему. Отнюдь! Да и потом я уже как-то привык обходиться без них, иногда даже сам забываю, что когда-то… Трудно во все это поверить, не так ли? А между тем это действительно так; где-то ближе к концу я почти перестал воспринимать их как часть самого себя. Да и принадлежали ли они когда-либо мне? Сомневаюсь. Но только прошу вас, сядьте, пожалуйста, ну да, хотя бы на кровать. А я постою — насиделся уже. Времени-то сколько прошло, да и места здесь не особенно много, чтобы рассиживаться двоим. Неплохая шутка: «Насиделся уже…» — и точно, и весьма символично! Простите, что вы сказали? Еще и недели не прошло? А мне показалось, что не меньше месяца! Но вы не должны забывать, святой отец, что я долгое время пролежал в тюремной больнице, пока они наконец не смекнули, что к чему, и не перевели меня в этот дурдом.
А почему бы мне его так не называть? Ведь это же и в самом деледурдом, психбольница, а я действительнопсихический больной, причем весьма опасный! А вы-то сами меня не боитесь? Впрочем, о чем это я? Разве я когда-нибудьмог причинить вам вред? Ну конечно, мог попробовать укусить вас, но зачем? Так что не стоит бросать испуганные взгляды в сторону двери, не надо меня пугаться. Ведь я же сам пригласил вас для того, чтобы все обстоятельно рассказать, разве не так?
Нет, ни в вашего Господа Бога, ни в рай, ни в ад и ни во что другое в этом роде я не верю. Ну хватит, хватит же, это действительно так, а потому не тратьте зря время, ни мое, ни ваше. Если даже допустить, что существует такая штука, как загробная жизнь, то и в этом случае моя душа спокойна. А главное — совесть спокойна… Я в этом не сомневаюсь. Нет-нет, это отнюдь не тщеславие, просто я не сделал ничего такого, вы слышите? В жизни я никого не убивал! Что ж, возможно, в какой-то степени меня можно упрекнуть за его смерть, и самому мне надо испытывать определенное чувство вины, однако еще раз вам повторяю: Говарда Бретнера я не убивал. Это ониубили его, а потом, как и ожидалось, все свалили на меня. Впрочем, меня это не удивляет. Скажите, вам приходилось встречаться с ситуацией вроде моей? Не хочу сказать, что точно с такой же, просто с похожим делом, которое оказалось столь… странным, необъяснимым. Невозможное в наше время отвергается буквально всеми, и если вы упираетесь в него, более того — напираете на него, то вас тут же начинают считать сумасшедшим. Такие простые вещи — самолеты, автомобили, атомная энергия, космические корабли, а ведь в прошлые века их нарекли бы «невозможными», какой-нибудь «безумной чушью». Но, надеюсь, наступит такой день, когда смогут объяснить и то, что случилось со мной. Парапсихология, неврозы, психозы, метафизика, телекинез… они постоянно узнают обо всем этом что-то новое, навешивают на них бирочки с длинными латинскими названиями, а потом прячут куда-нибудь подальше, чтобы не оскорбить чьих-либо чувств. Но и в этих досье далеко не всегда находится место для сверхъестественного, поистине демонического. А вот скажите, святой отец, ваша церковь — разве она и в самом деле не знает ничего про белую и черную магию, про ведьм и колдунов? Разве сам папа римский Григорий, как бишь его? А, Четырнадцатый! Ну так вот, разве не он сам разработал всю эту процедуру изгнания дьявола? Впрочем, сейчас все это не так уж и важно, хотя, как знать, может, кое-что из этого могло бы и спасти меня. А скажите, святой отец, вы сами-то верите в зло?
Нет, я не это имею в виду. Я подразумеваю ЗЛО, написанное прописными буквами, ЗЛО как некую персонификацию, реальную и весьма влиятельную субстанцию, обнаженное, рафинированное зло, деяния которого не нуждаются в особой мотивации. Нет, еще раз спасибо, я же сказал вам, что не курю даже чтобы успокоиться, поскольку в моем состоянии это едва ли возможно. А вы курите, курите, если хотите. Кстати, святой отец, вы сами-то наслышаны про мою историю? Нет, я не имею в виду ту чушь, о которой пишут в газетах, и не речь моего адвоката, с которой он выступал в суде. Я имею в виду то, что самрассказал этому адвокату, ту правду, в которую он отказался поверить, и поэтому ему, чтобы спасти меня от виселицы, пришлось выдумывать свою собственную версию случившегося. Но я, святой отец, всегда понимал, что ваш разум лучше настроен на восприятие всего того, что действительно разумно, или, если хотите, душевно. Так позвольте рассказать вам всю правду.
Сначала я ознакомлю вас с тем, что принято называть обстоятельствами дела. Полагаю, что до прихода сюда вы успели прочитать мое досье, однако, если я даже повторюсь, вам все равно представится возможность сравнить оба варианта.
Что и говорить, я действительно ненавидел Говарда Бретнера, даже не собираюсь отрицать данный факт. Впрочем, об этом знали все соседи. Он постоянно унижал меня, насмехался, а однажды даже ударил. В тот вечер кто-то постучал в дверь его дома; Бретнер пошел открывать. Затем его жена услышала приглушенный крик, толчки и шум короткой борьбы, сменившийся ударом об пол тяжелого предмета. Или тела. Остальное вы знаете сами: его обнаружили задушенным, со сломанной шеей, а в нескольких метрах от него лежал я, истекая кровью.
А теперь послушайте меня, и вы узнаете, как все это было.
Сначала мне надо вернуться ко дням минувшим — моему детству, поскольку именно тогда все и началось. Видите ли, всю свою жизнь я был довольно пугливым мальчиком. Это были не обычные детские страхи, ибо меня часто пугали такие вещи, которые не производили никакого впечатления на других. Дело в том, что я видел и ощущал другие предметы, которые не могли разглядеть все остальные люди, в том числе и мои родители, считавшие, что все это происходит лишь в моем больном воображении. Я не мог осмелиться даже с родителями пройтись по пустынной улице. Одиночество вызывало у меня состояние дикой, невообразимой паники. Вскоре друзья стали отворачиваться от меня, но это и неудивительно: представляю, каким я выглядел в их глазах! Стройный, похожий на цыганенка мальчик с черными лоснящимися волосами и затравленным взглядом, устремленным в безбрежную даль, видящий нечто такое, чего не видит или не понимает никто другой. Говорят, что это называется некрофобией. Под этим словом подразумевают некий болезненный, невротический страх перед темнотой и всем, с нею связанным.