У Мишки сдавило горло. Она лишь делала своё дело, подчиняясь звериному инстинкту, и не совершила никакого подвига. Оказавшись в таком положении, у собаки уже не было шанса выжить, и быть может, подсознательно чувствуя это, она тихо скулила. Редко какой хозяин выхаживал раненую собаку.
Он постарался избавиться от эмоций, время было дорого, и надо было заниматься делом. «Не за горами вечер, а там и ночь». До пасеки было неблизко. Мишка представил предстоящие хлопоты и постарался отбросить все эмоции.
Куцый все так же бдительно охранял добычу. Он ходил перед носами собратьев и показывал каждой по очереди свои молочные зубы. От этого зрелища можно было сдохнуть со смеху. Щенок с каждым разом преподносил все новые сюрпризы. Злоба так и перла из него, хотя собаки обращали на него внимания не больше, чем на гусеницу, ползущую по дереву. Он еще раз посмотрел на лайку заводилу. У такой собаки должен был быть хозяин. У них у всех должен был быть хозяин. И вдруг его осенило. Он же вор. Ведь это были не его собаки. Он убил зверя, который по логике принадлежал хозяину собак. Но случай решил всё по своему, и зверь лежал мертвым.
– Ладно, – решил Михаил. – Появится хозяин, мне лучше. Меньше тасканины. А если будет на коне, то и вовсе хорошо. Он принялся разделывать тушу. Начинать надо было со шкуры. Руки немного пощипывал морозец, но когда от туши пошел сладковатый и теплый дух, пальцы ожили. С детства он знал одну главную мудрость этой процедуры: «Главное, это не задеть селезенки, все остальное уже как угодно».
Собаки ждали своего и убегать не собирались. Они по-прежнему лежали на земле и тихонько поскуливали. Если бы не человек, они перегрызлись бы, на то они и были собаками. Он бросил каждой по куску и принялся за дело. На разделку ушло больше часа. Спина затекла от неудобного положения, по шее стекал пот, а ноги уже тряслись от напряжения. Но это была всего лишь прелюдия. Неожиданно собаки повскакивали с мест и исчезли в чаще. Осталась только одна, с оторванной лапой. Собаку было жалко. Он уже подумал пристрелить ее, но, вспомнив о дробовике, оставил эту затею. Пёс смотрел на него грустными глазами, и взгляд этот разрывал душу на части. На брошенный кусок мяса собака даже не посмотрела.
Он набил доверху рюкзак и с трудом взвалил на спину. То, что предстояло сделать, было сравнимо с подвигом Геракла. Вытерев о снег жирный нож, который уже успел затупиться, он подошёл к раненому псу. Может, собака почувствовала, что её ждёт, может, это было всего лишь простое собачье горе, но смотреть ей в глаза он уже не мог. Михаил сунул нож в голенище, отвернулся и, немного пошатываясь, оставляя на раскисшем снегу глубокие следы, пошел к дороге. Местность он знал хорошо. «Лишь бы не забрел медведь или, еще хуже, человек». Пройдя полсотни метров, он услышал за спиной пронзительный вой собаки, переходящий на жалобный лай. От этого звука он почувствовал, как в его жилах застыла кровь. Это было нестерпимо. Он понял, что собака просила его о помощи, и она тоже как и он, всё понимала. Он проклял все на свете. Этот лай выворачивал всё душу. Он с трудом отрывал ноги от земли. Не от тяжести рюкзака. Не мог он согласиться с мыслью, что собаке – собачья смерть. В некотором роде, она была его другом и сослужила ему службу. Ей всего лишь не повезло. А то, что сородичи бросили ее, было естественно. Но он-то, как он мог поступить по-собачьи. Он был человеком.
Под ногами, как ни в чем не бывало, семенил Куцый. Он выглядел нелепо, съев мяса больше, чем весил сам.
– Чтоб ты подавился, – выругался Мишка и вернулся к собаке. Увидев человека, собака вильнула хвостом. В ее глазах мелькнула слабая надежда. Ему так показалось. Он не был уверен, что сможет донести собаку до пасеки, но он уже решил. И отказаться от собственного решения он уже не сможет. Он с трудом опустился на колени и аккуратно приподнял собаку с земли. Она жалобно заскулила, прихватывая зубами его руки, но не сильно. Ей было больно. Ему было не менее больно, но уже на сердце. Немного пошатываясь из стороны в сторону, он пошел обратно по дороге. Уже темнело.
«Зимний день краток. Зато ночь длинна», – думал он, как в бреду. На ум приходили отрывки из разных произведений. Вспоминался Мамин-Сибиряк с его таёжными рассказами, и Шишков, и даже Федосеев. Было что-то роковое в этом соответствии похожести, и в то же время возбуждающее душу и вселяющее силу, не позволявшее бросить задуманное, словно кто-то большой и незримый вёл его как по этой заснеженной пелене, так и по жизни. Он был всё тем же русским человеком, одержимом, и в то же время спокойным и уверенным в том, что всё, что его окружает принадлежит только ему и зависит только от него, от его желания обладать и быть его частью. Временами в сумрачном пространстве он видел самого себя сверху, медленно бредущего среди ночного безмолвия. Иногда рациональное сознание возвращалось к нему, и тогда он чувствовал как тянула к земле тяжесть, как резали лямки его рюкзака, передавливая плечи так, что дышать было невмоготу. Мысли его затуманивались, они уже плутали среди незнакомых дебрей в полной темноте, и лишь снежный покров не давал им сбиться с пути, не позволяя разуму покинуть эту землю и уйти в небытиё отупевшего сознания. Он опять видел глаза убитого зверя. Звери не закрывают глаз, когда их убивают. Он это знал хорошо, может поэтому некоторые охотники протыкали ножом глаза своих жертв. Это было неприятно видеть, но теперь он мог понять, зачем. Шел он медленно. Ноши он уже не чувствовал. Ему казалось, будто что-то приросло к его спине. Шаг за шагом он брёл вперед, оставляя на снегу две непрерывных борозды. Собака на руках лежала тихо и вела себя достойно. Лишь однажды она заскулила, когда он поскользнулся на льду, скрытом снегом, не удержался на ногах и смачно грохнулся на больное плечо. В глазах его помутнело. Собаку он умудрился не уронить. Если бы не Куцый, геройски вышагивающий впереди и вселяющий оптимизм в его душу, он, наверное, не дошел.