– Скотина ты, Куцый, неблагодарная. – Щенок был единственной утехой среди нескончаемых забот и проблем. Поэтому относился Мишка к своему любимцу, как к человеку.
– Пойдём-ка мы спать, Куцый (щенок стал лизать лицо хозяина), – завтра рано вставать. Сегодня, – поправил он сам себя. – Уже сегодня! Иди к черту, Куцый. Не хочу я тебя злить.
Щенок мягко приземлился на лапы и, отпрыгнув в сторону, присел, задрав трубой хвост. Ему хотелось играть.
В доме стало прохладнее. Он уже ни о чем не волновался и ничего не хотел. Ни вчерашний, ни завтрашний день нисколько не заботили его. Он просто жил. «Письмо после, когда все наладится. Когда будет о чем сказать, а то, что было, – это все неважно». Уже в полудреме он скинул сапоги и завалился в одежде поверх одеяла, предоставив охранять свой сон своим друзьям.
Долгая зима осталась позади. Длинные, сумрачные вечера промелькнули, как один. За это время он несколько раз побывал на пасеке. Рваный быстро поправлялся и, оставив после себя неровный след, подался в деревню, к своим. Некоторое время Мишаня ходил огорчённым, словно его предали, но потом подумал, что кобель поступил как и следовало ожидать. Свои есть свои. Да и лишним был пока в его мире, чужим. Другое дело Куций, вскормленный из рук, и преданный до гробовой доски.
Остались позади курсы пчеловодов в областном центре.
Удалось много. На весну уже лежал и ждал своего часа сахар. Мишка умудрился даже выбить квартиру с телефоном в райцентре. И хотя бывал в ней редко, карман она не давила. Правда, под окнами возвышалась кочегарка с кучей угля, размерами с египетскую пирамиду, но это его мало пугало, как и слой угольной пыли на подоконнике. К началу сезона ему опять крупно повезло. Освободилась соседняя пасека, как раз та, где он составил на зиму своих пчел. Это было очень кстати. Где бы Михаил ни появлялся, всюду видели его широкую улыбку. По такому случаю он даже бросил курить.
Новое место было просторным, да и ближе к деревне. Открывались новые перспективы, от которых захватывало дух. Но сам Мишка так и оставался одиноким и диким. Иногда он заезжал в Столбовое к хорошим знакомым. Встречали его, как полагается. Мишку любили за его широкую натуру. Да и сам он никогда не приезжал пустым. За «поллитрой» решались житейские дела и обсуждались свежие новости. Выходя от деда Василия (дед был закадычным приятелем его отца), он, немного пошатываясь, брел к себе на пасеку. Дорога была неблизкая. В нос лезли весенние запахи, оживляя в душе и теле омертвевшие за долгую зиму уголки памяти. Это было словно впервые, и в тоже время до боли знакомое чувство какой-то детской безусловной любви, за которую ничего не надо. На вербах уже суетились пчелы, собирая первую, и самую благодатную пыльцу. Сами вербы, покрытые прозрачным пухом, светились на солнце, и делали невзрачный весенний лес воздушным.
В Столбовом многие держали пчел. «Где-то и мои пчелы летают», – разговаривал сам с собой Мишка. «Дед все же успел сунуть в рюкзак что-то. Вот старая телега», – смеялся он над бесхитростной щедростью старика. Дед Сухарев был знаком ему еще с пеленок и всегда был искренне рад, когда Михаил заглядывал к нему в гости. Захмелевший от завстречной стопки, он как обычно что-то бурчал себе под нос, покрикивал без злобы на хозяйку, прохаживаясь по двору маленькими шажками и шаркая по кирпичному тротуару своими вечными сапогами. Очень обижался, что сыновья потеряли к нему уважение и вечно куда-то спешат. Отец был для них уже не авторитет. Мёд качают, не предупредив, дрова тоже без него готовят. Даже выпивать не зовут. На это Вася обижался более всего, но всегда оставался для всех человеком отзывчивым и открытым. Всякий раз предлагал коня, чтобы ноги не бить зря. Тут же из глаз катились слезы.
«Коня-то спёрли наркоманы», – спохватывался он и махал рукой. Потерю дед переживал сильно. Двадцать лет – срок немалый; конь заменял ему все. Сколько Мишка знал себя, всегда у Васи был один и тот же конь.
В рюкзаке за спиной что-то побрякивало. Что, Мишка уже не помнил. Кажется, банка соленых огурцов. Хмель мягко растекался по телу, а душа радовалась вечернему солнцу, лучи которого окрашивали молодую листву в красноватые цвета. Он улыбался оттого, что у него было радостно на душе, и брел, путаясь во множестве проторенных дорог, ведущих в верховья Столбовки.
Дорога проходила по долине реки, среди загадочных, молчаливых сопок, и Мишке казалось, что лучше мест на земле, может быть, и нет. Щедрая тайга испокон веков кормила деревню, а там, где горы кончались, казаки выращивали хлеб. Жили вольготно. Все: и Козыревы, и Сухаревы, и Драгуновы, что проживали в деревне большими семьями, – были из казаков и, как ни удивительно, приходились дальними родственниками ему.