Впереди, на картофельном поле, работали люди. Было их человек пятнадцать: ребятишки и женщины.
- Вот мои кадры, - проговорил Павел Степанович, - есть еще на свиноферме, на птицеферме и вон там, у реки, морковь убирают человек десять. А когда-то народу было полно. Все потихоньку разъехались.
Тася невесело покачала головой и поздоровалась с женщинами, гревшими озябшие руки у огонька, разведенного на меже.
- Это наш новый агроном, - представил Букреев Тасю.
Женщины, особенно девчата-подростки, с любопытством уставились на нее.
- Выходит, председательшу-то турнули? - спросила женщина, обутая в глубокие шахтерские галоши.
- Да, убрали.
- Самого бы еще выдворить, - сказала другая колхозница, выкатывая печеную картошку из золы. - Это что же, Павел Степанович, опять овощ зимовать останется? Ходили, ходили, чугь не дышали на каждый кустик - и все замерзнет?
- Ничего, не волнуйтесь. Я угром сегодня по леспромхозовскому телефону звонил в райисполком и к шефам нашим. Обещали помочь. Завтра как раз воскресенье, нагрянет много народу. Картошку, свеклу, морковь помогут убрать. А капусту мы и сами как-нибудь вырубим.
- Дал бы Бог. Душа ноет, столь добра пропадет, - заговорили женщины разом уже повеселее.
- Нет, нынче прошлогодняя картина не повторится. Правительство постановление выпустило, подшевелило кой-кого. Будем просить, стучать, кричать. Неправда, добьемся своего.
- Ой, спасибо тебе, Павел Степанович, ты прямо как душеспаситель. Поговоришь, и вроде на сердце легче сделается.
- А ну вас, - смутился бригадир и махнул рукой, - идите копайте. Вон, кажется, Карасев едет.
От леса, по дороге, разбрасывая комья грязи, быстро мчалась сытая и красивая лошадь, запряженная во франтоватую рессорную двуколку.
- Чисто представитель какой раскатывает, - мрачно обронил Павел Степанович.
Двуколка, поравнявшись, остановилась. Из нее, помахивая витым хлыстом, вылез упитанный мужчина со свежим лицом, на котором резко выделялся большой мясистый рот. Не здороваясь, он сказал Букрееву:
- Ты чего туг самоуправничаешь, а? Ты чего тут свои порядки наводишь? Кто тебе разрешил подвал ремонтировать?
- Моя теща. Говорит, чтоб не получилось, как в прошлом году. Понадеешься на Карасева и сложишь зубы на полку, а весной караул будешь кричать без семян.
- Вон ты как?! Придется тебе, дорогой товарищ, на собрании отчет держать за разбазаривание трудодней и за самоуправство. Было постановление правления свозить картофель и овощи в колхозное овощехранилище?
Неожиданно для всех Букреев вспылил:
- Филькина грамота - это ваше постановление. Вы хранилище-то подготовили? Людей на вывозку дали? Хотите, чтобы я снова, как в прошлом году, ждал вас? Спасибо! На собрании вопрос поставят! Я сам думаю этот вопрос давно поставить. И поставлю. И посмотрю, какое выражение на лицах начальства будет.
Видимо, много накипело на душе у бригадира. Карасев растерянно моргал, ошарашенный этой вспышкой всегда уравновешенного человека. Но он был не из таких, чтобы уступить.
- Та-ак. Хвост начал поднимать, - прищурился он на Букреева. Услышал, наверное, что в райисполкоме новые люди появились? И они поддержат, так? Воин, бригадир, новатор! Помидорки на морозе вырастил, арбузы принялся садить... Как не поддержать такого? Авторитет! А про овощи забыл, да? Гляди, что у тебя в поле! Заморозишь - под суд пойдешь! Вот и весь сказ.
Павел Степанович уже успел овладеть собой и спокойно произнес:
- Слушай, уматывай ты отсюда. Бренчишь языком, как балалайкой. Судить людей у тебя еще нос не дорос. - И заковылял на своей деревяшке к огню, помахивая рукавом, выдернувшимся из-за пояса.
Женщины, сгрудившиеся вокруг двуколки, ругаясь и шумя, тоже стали расходиться. Осталась одна Тася. Карасев повернулся к ней. И выражение его лица, и взгляд как будто говорили: "Вот и поработай с такими вот... И руководи соответственно..." Возмущение, постепенно нараставшее в Тасе, внезапно прорвалось:
- Нечего сказать, распорядились! Задали трезвону! Да как у вас язык поворачивается кричать на такого человека? - Чувствуя, что в ней все дрожит от негодования и что сейчас она окончательно выйдет из себя, Тася повернулась, пошла следом за Букреевым.
- Это еще что за чин? - послышался ей вслед голос Карасева. - А-а, агрономша Голубева. Н-ну, подожди, поганка!
- Вот это руководитель! Вот это деятель! - негодовала Тася, догнав Павла Степановича.
Букреев сумрачным взглядом проводил двуколку Карасева и, словно продолжая начатый разговор, произнес:
- Крепко засел он в нашем колхозе. А нынче все! Он это чувствует, вот и шеборшит. Пусть пошеборшит, а потом копытами оземь стукнет - свалим.
Весь остаток дня Тася ходила по владениям бригады. Когда осмотрела конный двор, фермы, познакомилась со всеми работниками, призналась:
- Я ожидала увидеть худшее.
- За такой отзыв я вас, товарищ агроном, угощу собственноручно выращенными арбузами. Идемте, - полушутя сказал Букреев и уже серьезно добавил: - Было лучше. Я здесь с первого дня в колхозе-то. Капелька по капельке собирали добро, хозяйство ладили. Государству в карман не залезали. Но недоглядели - и заскрипело хозяйство. Виноваты в этом не только наши липовые руководители. Но и мы. И я тоже. Вот он орет, глаза таращит, как налим, Карасев-то, А кто его сюда звал? Кто ему колхоз доверил? Мы. Начальство прислало, мы голосуем - и делу конец. Провернули мероприятие. И я тоже, видел ведь по морде, по ухваткам видел, что это за фрукт, но руку поднял. Безразличие какое-то, что ли, появилось, червяк этот, душеед...
- Вы наговариваете на себя.
- Наговариваю? Кабы не наговаривал! - Букреев замолчал, призадумался. Лицо сделалось грустным, у губ легли складки, которые еще больше отгоняли худобу ввалившихся щек. Потом он медленно заговорил и тихим своим голосом поведал о том, что не давало ему покоя, томило и тревожило.
Себя он винил во многих колхозных бедах. Избавился вот от обязанностей члена правления и окопался в своей бригаде. Нашлось немало таких, как он. Отошли в сторонку от ответственности, позволили хапугам прибрать колхоз к рукам. Год от года меньше и меньше стали выдавать на трудодень хлеба и денег, а о таких вещах, как сено, мясо, мед и прочее, - даже и говорить перестали. Будто так и полагается: жить колхознику в деревне и покупать молоко для ребятишек. Не всегда так было. Пока не началась война, колхозники "Уральского партизана" жили как полагается. Дома у них не валились, и никто не прятался за минимум, который очень удобен для лодырей. Двести трудодней - вот она, эта шаблонная цифра, одинаковая для старухи и для здорового мужчины. Выработал человек минимум трудодней и считает - он свое дело сделал, можно ехать на базар в горячую пору, работать на своем огороде. А на колхозных полях трудятся городские люди, зачастую ничего не разумеющие в сельском хозяйстве, а иной раз и равнодушные к тому, что им поручено делать.