- Не робей, парень. Все образуется. На квартиру определишься, сапоги раздобудешь, невесту подсмотришь. Все пойдет по порядку.
И все шло по порядку: жил, работал, вырастил первый урожай, женился. Время шло незаметно, быстро шло время в трудах, заботах, радостях и горестях. Ведь были и радости. Были. Шли к нему люди и с тем, и с другим, шли за помощью, за советом, не таясь выкладывали все. Они нуждались в нем, а он в них - вот в чем была самая большая радость. А потом он как-то привык к этому, обтерпелся, надоедать ему стали люди, и жалобы, и просьбы их показались ему докучливыми, раздражать стали. Раз отмахнулся, другой. Так незаметно лишился главного - сердечного отношения людей и остался как перст один.
Сдавило грудь Птахина, и судорога докатилась до горла. Он только сейчас понял, что у человека на земле бывает два самых дорогих места.
Одно, где сонно скрипит деревянный очеп, где трюкает под печкой сверчок, где пахнет парным молоком и из русской печки тянет сладким угаром. Там он сделал свой первый шаг: от кованого сундука к подолу большой, вечно занятой женщины, которую звали единственным, известным ему тогда словом "мама".
Пошел он необычно, а запомнил все обстоятельства, связанные с этим событием, потому что ему часто потом рассказывали, как все получилось. Оказывается, он еще с детства был "ползунком". Миновало уже два года, а он все еще ходил у скамейки, возле сундука. Ему достаточно было одного пальца матери, чтобы шагать. Но отнимала мать палец - и он тут же шлепался на пол. Однажды он стоял у сундука, смотрел в окно и заметил, что рыжее солнце исчезло, окно потемнело, кругом сделалось тихо. Он прислушался к этой тишине, позвал мать. Никто не откликнулся. За окном блеснуло что-то яркое и ужалило его в глаза. Вслед за этим забарабанило так, будто на чердаке передвигали по камням такой же тяжелый сундук, за какой он держался.
Тут-то мальчик и обнаружил, что он уже не держится за сундук, а, теряя равновесие, ковыляет головой вперед к цветастому переднику матери, будто боднуть ее собирается. Мать ахнула, подхватила его и выбежала в сени.
- Отец, отец, гляди-ка, Зинка-то пошел!
Отец долго молчал, а потом угрюмо выдавил:
- Какой град, все выхлещет!
На крыльце прыгали, бились со щелканьем друг о дружку градины. Они были круглые, похожие на пуговицы, пришитые к материнской кофте. Мальчику они еще напоминали сладкие круглые конфеты. Он высвободился из рук матери, подобрал одну кругленькую, положил в рот. Она оказалась несладкой. Он выплюнул ледяшку и шагнул на улицу. По голове больно заклевали злые курицы. Зинка заревел. Светлый, большой мир, который был за порогом, сразу обидел его.
Вторая родина памятней. Может быть, оттого, что сам помнишь, как сделал здесь первый шаг, как получил первую получку, как заработал первое, вслух сказанное спасибо. Если в краю детства каждый дом, каждый пригорок и переулок были таинственной загадкой, то здесь они до мелочей знакомы. Порой постылы, надоедливы делались корзиновские места. А вот трудно от них оторваться...
"Устроимся еще лучше, подумаешь, невидаль какая, Корзиновка!" толкует ему Клара постоянно. "Вот и невидаль. Для меня всего одна Корзиновка на свете". - Птахин вдруг выпрямился, изумленно огляделся вокруг. "Правда, ну куда я, зачем? Хотел, чтобы мне покорились, догнали, упрашивали, а мне клячу и, пожалуйста, катись колбасой. Ничего никому не доказал и докажу ли?"
Телегу подбросило на выбоине, покатился чемодан. Клара ловко подхватила его, пристроила, зевнула и, сонно щурясь от солнца, снова замурлыкала что-то под нос.
- А знаешь, - оборвала она песню, - все, что ни свершается, к лучшему. Даже хорошо, что тебя турнули из председателей. Устроимся где-нибудь в городе, в театр, в цирк ходить станем, а в этой дыре уж заплесневели, одичали вовсе.
Птахин повернулся, с нескрываемым раздражением посмотрел на ее затененное косынкой лицо с черными полуопущенными ресницами.
- Ни шиша же ты не понимаешь! - желчно и снисходительно бросил он и соскочил с телеги. - Н-но, паскуда! - выругался Птахин, охаживая кнутом мерина.
- Псих ненормальный! - пожала плечами Клара.
Дорога свернула в желтоствольный сосняк. Корзиновка пропала из виду. Ехали молча. Показалась МТС.
"Скорей бы здесь проехать, а то еще кого-нибудь черт вытащит", нахмурилась Клара.
Птахин грубо бросил:
- Слезь. Не видишь, грязь, тяжело коню.
Клара нехотя слезла с воза, оглядела юбку, подтянула косынку и, догнав Птахина, пошла рядом с ним, покусывая выдернутую из-под чемодана соломинку. Птахин отдал ей вожжи.
- На, я закурю.
Она взяла вожжи, подсунула их под чемодан на телеге.
- Не беспокойся, рысак не удерет!
- А у тебя руки отсохнут?
Клара удивленно пожала плечами.
- Псих, я сказала - псих. так оно и есть. Жалко Корзиновку стало? Так я-то тут ни при чем.
- Ты ни при чем. Ты всегда ни при чем! - забубнил Птахин.
- Разумеется, ни при чем! - И тут добавила, чтобы вывести Птахииа из дурного расположения духа: - Вот и река, гляди, как вода здорово прибывает, на острове уже кусты затопило.
"Эх, пиломатериал для парниковых рам не увезли с берега, - ахнул про себя Птахин. - Унесет, если Яков Григорьевич или Голубева не вспомнят. Позвонить, что ли? А ну их!"
Стараясь идти рядом с лошадью, чтобы закрыться от окон МТС, они воровато ехали по улице.
В ограде МТС рядами стояли новые машины. Часть их уже отправлена в колхозы. Возле некоторых хлопотали люди. "Да-а, посевная начинается, вот и шевелятся, как муравьи, - думал Птахин. - А машин-то, машин! Только и работать теперь. Тут тебе и для хлеба, и для овощей: тракторы, культиваторы, сеялки и всякая холера. Вот в войну бы или в первые годы после войны попробовали. Руками голыми, на одной картошке, а кругом кричат: "Давай! Давай! И давали. Еще как давали! Птахина весь район знал, в газете писали об опыте его работы! Теперь никому не нужен, все рыло воротят. Отваливай, мол. А куда?"
- Н-н-но ты, одер! - закричал Птахин и с яростью ударил по обвислому заду Петушка.
В кабинете Чудинова выставляли рамы. Горбатенькая секретарша убирала со стола и что-то сердито говорила уборщице, вытаскивавшей рамы.