Они снова входят в домус, и Эмма внезапно понимает, что ей надо облегчиться. Она говорит об этом Робину, и он, вздыхая, ведет ее куда-то за угол, где указывает на большой горшок.
– Быстрее, – торопит он ее. – Нас не должны здесь застать.
Эмма спешит как может, но путается в набедреннике, и это явно злит Робина. Он молчит, однако Эмма буквально кожей ощущает его злость.
– Прости, – шепчет она виновато, пока в животе у нее бурлит. – Это все шедех.
Робин продолжает молчать, и Эмма закусывает губу, справляясь с опорожнением желудка быстрее, чем планировала. Пока она думает, чем обтереться, Робин, не глядя, указывает ей на стоящее в стороне ведро с водой, рядом с которым стопкой сложены аккуратные куски ткани.
– Смочи и воспользуйся.
Эмма так и поступает, а потом, поколебавшись, кидает ткань прямо на пол.
– Да, – одобряет Робин ее поступок. – Потом это уберут.
Они слышат голоса и спешат выйти из темного закутка. Мимо проходят три раба: надрываясь, они тащат корзины, доверху наполненные разнообразной едой. Эмма внезапно чувствует голод. Очевидно, ей полегчало. Она зачем-то оборачивается назад и говорит задумчиво:
– Если в домах у знати есть отхожие места, почему они гадят прямо на улицах?
Робин усмехается.
– В городе знать занимается этим в специальных общественных местах, Эмма, – он прибавляет шаг, и светильники, мимо которых он буквально проносится, принимаются мерцать от порывов ветра. – Но за удобства нужно платить. А что делать беднякам*?
Он замолкает. Молчит и Эмма, еще и потому, что навстречу им все чаще попадаются рабы. Сколько же их у Ауруса? Или Эмма просто не может запомнить лиц?
В подступающих сумерках дым курилен вьется под потолком, создавая плотную ароматическую завесу. Эмма старается глубоко не дышать, боясь, что закружится голова. Они с Робином минуют таблинум Ауруса и устремляются по коридору вперед, к колышущейся в большом проеме пурпурной занавеси. Эмме чудится, что она слышит за ней приглушенные голоса.
– Тут часто устраиваются пиры? – прибавляет она шаг вслед за Робином. Его волнение передается и ей, и она опасается опоздать. В голове рождаются образы того, как именно здесь наказывают рабов. Десять ударов плетьми? Двадцать? Пятьдесят?
– Достаточно, – отвечает Робин. – Аурусу нужно поддерживать свое положение в Тускуле – за счет того, чем он занимается, оно может упасть весьма быстро. Но он зовет к себе в дом богатых меценатов, дарит им дорогие подарки и позволяет выбирать гладиаторов на ночь.
Эмма думает, что ослышалась. Гладиаторов на ночь? Но Робин невозмутим и спокоен, его явно не смущает то, что он только что произнес.
– В каком смысле? – осторожно уточняет Эмма.
Робин чуть улыбается.
– Не волнуйся. Тебя Аурус пока что никому не отдаст. Ты еще не успела выйти на арену, ты никому не интересна.
Наверное, это должно обидеть, но Эмма не обижается, потому что понимает, что именно имеется в виду. Аурус продает гладиаторов как доступных женщин. Неужели и Робин тоже?.. Эмма косится на своего нового друга, не рискуя спрашивать, у скольких женщин он побывал таким образом. Она невольно смотрит на его пах, отмечая, что там все в порядке.
Робин останавливается возле занавеси и берет Эмму за плечи, поворачивая ее к себе, затем назидательно говорит:
– Когда войдем, встанешь рядом со мной. Никуда не отходи. Не смотри никому в глаза, особенно гостям – за это накажут. Если позовут – подойдешь. За непослушание накажут. Ничего не спрашивай и отвечай только тогда, когда спросят. Иначе…
– Накажут, – понятливо произносит Эмма.
Робин успокоенно кивает и, отпустив ее, разводит в разные стороны концы занавеси, открывая перед Эммой большое пространство, заполненное людьми.
Комментарий к Диптих 2. Дельтион 1. Circulus vitiosus
Шедех – египетский напиток из граната.
Управляющий (лат. villicus) – тот, кто следил за исполнением рабами своих обязанностей, разбирал их ссоры, удовлетворял их законные нужды, поощрял трудолюбивых и наказывавший виновных.
Маргарита – имя греческого происхождения, но для полноты картины и сходства с ОВС сделаем вид, что и иудейки тоже его носили в то время.
Клепсидра — известный со времён ассиро-вавилонян и древнего Египта прибор для измерения промежутков времени в виде цилиндрического сосуда с истекающей струёй воды. Был в употреблении до XVII века.
Домус (лат. domus) — дом-особняк одного рода.
Таблинум (лат. tablinum, tabulinum, дословно: “архив, деревянная галерея, терраса”) — кабинет хозяина, где он хранил деловые бумаги, семейный архив, официальные документы, семейные записи и портреты предков.
Сублигакулюм – вид нижнего белья в древнем Риме, своего рода набедренная повязка из кожи.
В Древнем Риме действительно существовала система общественных уборных. И за посещение сего чудного заведения действительно приходилось платить, так что доступно это удовольствие было не всем.
========== Диптих 2. Дельтион 2 ==========
– Это атриум*, – говорит Робин, заводя Эмму в помещение, похожее на внутренний двор. – Здесь Аурус и проводит свои пиры.
Он останавливается возле входа и велит Эмме быть рядом. Но той и не требуется куда-то уходить. Она, силой отбросив напряжение, с любопытством осматривается, отмечая гладиаторов и рабов, выстроившихся ровными линиями вдоль стен и между колонн. На рабах – туники без рукавов, гладиаторы, как и она сама, одеты лишь в сублигакулюмы, плечи и грудь некоторых блестят, будто смазанные жиром или маслом. Возле дальней стены стоит Регина, она единственная, у кого туника опускается ниже колен и закрывает плечи. Эмма поспешно отводит взгляд, не желая, чтобы Регина выявила ее интерес, и с преувеличенным любопытством продолжает разглядывать помещение.
Оно большое и ярко освещено многочисленными масляными светильниками, расставленными по углам и на низеньких столах, рядом с которыми виднеется нечто вроде скамеек: по три штуки возле каждого. На этих скамейках постелены темно-красные покрывала, придавленные длинными округлыми валиками. В доме Эммы таких валиков никогда не водилось, но она знает, что у Бьорна, соседа, была парочка привезенных из-за моря. Он провел в путешествиях полжизни и всегда говорил, что теперь не может без них заснуть.
– Это триклинии, – шепчет Робин, явно видя ее интерес к скамьям. – Когда гости придут, они улягутся на них и будут есть.
Эмма кивает, хотя ей непонятно, как можно есть лежа. Это ведь неудобно.
Она задирает голову и видит множество небольших окон под самой крышей. Интересно, они открываются?
– Еле успели, – вдруг быстро шепчет Робин, и Эмма вздрагивает, когда в атриум входят Кора и Ласерта. Обе одеты гораздо более пышно, чем в прошлый раз, когда Эмма их видела, и волосы у них другого цвета. От отца Эмма знает, что на юге женщины сооружают себе прически из чужих волос или других подручных материалов, но не может понять, зачем. Для красоты? Странная красота. Эмма довольна своими волосами, и не думает, что ей когда-нибудь потребуется что-то с ними делать. Сегодня она заплела их в косу, как всегда поступала дома перед тем, как приняться за тяжелую работу. Вряд ли будет легче.
Кора проходит в центр атриума и сразу опускается на одно из лож. К ней подскакивает смуглый раб и услужливо принимается обмахивать ее несколькими разноцветными перьями, прикрепленными к длинной палке. Эмма впервые видит такие интересные перья и думает, что спросит потом у Робина, чьи они.
Из левого дальнего угла доносятся странные мелодичные звуки. Эмма никогда не слышала таких. Она приглядывается и видит молодого юношу, держащего в руках непонятную штуку типа распорок, между которыми натянуты короткие тетивы*. Юноша проводит по ним пальцам и извлекает звуки. Эмме они нравятся. Какое-то время она прислушивается, потом отворачивается и принимается смотреть на тех, кто продолжает приходить в атриум.
Ласерта, успевшая присесть рядом с матерью, встает и приветствует приблизившегося Ауруса. Эмма видит, как римлянка, подойдя к отцу, целует его: сначала в правую щеку, затем в левую. Это изумляет ее. Зачем? И она спрашивает об этом у Робина. Тот тихонько смеется, стараясь, чтобы никто не заметил, и не менее тихонько говорит: