– В последнее время она злоупотребляла неразбавленным вином, утверждая, что так ей больше нравится. Это не приветствуется в знатных кругах, Аурус мог лишиться своего положения из-за привычек дочери. Так что он повелел ей целовать* себя, чтобы по запаху определять, пила она сегодня или нет.
Для Эммы это дико. У нее дома такого обычая не было и никогда не будет. Отец позволял и матери, и детям пить вино, если им хотелось. Это не считалось зазорным, напротив, зимой было очень хорошо греться крепкой медовухой, когда медвежьих шкур и пылающего очага становилось недостаточно. В деревне был только один дурачок, который грелся и зимой, и летом. Над ним смеялись, но добродушно. Хорошая еда, доброе питье – что в том может быть плохого?
Эмма следит за тем, как Ласерта, сохраняя на лице брезгливую гримасу, отходит к своему ложу и опускается на него, принимая расслабленную позу. Ближайший гладиатор тут же подбегает к ней, опускается на правое колено и протягивает чашу, заполненную виноградом. Эмма уже знает, что такое виноград, и ей нетрудно узнать его, узнает она также и яблоки, а вот другие фрукты ей незнакомы. Ласерта отрывает себе пару виноградин и кидает в рот. Скользит ленивым взглядом по атриуму и в какой-то момент смотрит прямо на Эмму. Эмма вздрагивает, но не отворачивается, напрочь забывая наказ Робина не смотреть ни на кого. Ласерта ядовито улыбается ей, щуря густо подведенные краской глаза. А потом манит ее к себе.
Эмма медлит, не зная, как поступить, и Робин подталкивает ее.
– Иди, – тихо велит он. – Ты не можешь ослушаться.
Эмма может. По сути, она может все, что угодно. Но она помнит слова Ауруса, а потому подходит к Ласерте и замирает в ожидании. Кора смотрит на них сквозь полуопущенные веки.
– Наклонись, – ласково приказывает Ласерта, и Эмма слушается.
– Ниже, – еще более ласково говорит Ласерта, и Эмма вынуждена повиноваться. Она не знает, чего ждать, но точно не готова к хлесткой пощечине, которая обжигает ей левую щеку. Эмма вздрагивает и зажмуривается, прикусывая от неожиданности язык.
– Никогда больше не смотри на меня так дерзко! – слышит она визгливый крик Ласерты. – Ты понимаешь меня, варварка?!
Эмма понимает. У нее горит щека, и это добавляет понимания. Она больше никогда не забудется. Никогда не решит, что ей можно смотреть в глаза Ласерты. Или кого-то еще.
Кора одобрительно кивает дочери, не говоря ни слова. Аурус занят и не следит за тем, что происходит за его спиной.
Ласерта отпускает ее, и, возвращаясь на свое место, Эмма ненароком кидает взгляд на Регину. Та абсолютно невозмутима. Наверное, привыкла и не к такому. Когда Эмма встает на свое место возле Робина, она понимает, что никому нет дела до только что разыгравшейся на их глазах сцене. Это позволяет ей испытывать не столь сильный стыд за свою беспомощность.
Начинают прибывать гости. Один из рабов раз за разом выкрикивает новые имена, и Эмма не пытается их запоминать. Лишь один гость привлекает ее внимание.
– Публий Эмилий Сулла и его супруга, Лупа*! – выкрикивает он, и в атриуме появляется дородный мужчина в возрасте. У него чем-то недовольное лицо и колючие глаза, которыми он быстро обегает помещение. На какое-то время его взгляд останавливается на Эмме. Эмма быстро принимается смотреть себе под ноги. Она запомнила урок Ласерты. Когда она робко поднимает глаза вновь, Сулла уже не глядит на нее, зато его супруга, Лупа, ловит взгляд Эммы и цепляется за него. Ее волосы выкрашены темно-красным, а может быть, это и не ее волосы вовсе. Чуть удлиненное лицо с тяжеловатой нижней челюстью и большим ртом выглядит хищно. Она жадно разглядывает Эмму, и Эмма не знает, куда деться от этого внимания, которое ей неприятно. На нее смотрит всякий, кто заходит в атриум – как минимум, потому, что она стоит возле самого входа. Кто-то отворачивается почти сразу, кто-то продолжает рассматривать, и эти взгляды будто живые. От них подводит живот и болит спина. Эмма старается стоять ровно и не думать о том, сколько еще времени ей придется провести здесь. В одном из углов она замечает клепсидру. Может быть, она сумеет ориентироваться по ней?
Аурус подбегает к Сулле и ведет его и Лупу за собой, усаживая их на места рядом со своими. Он выглядит суетливо и постоянно улыбается.
– Сулла – главный гость Ауруса, – одними губами произносит Робин, когда появляется возможность переброситься парой слов. – Он обычно ссужает Аурусу деньги, чтобы потом забрать в три раза больше за победы гладиаторов.
Эмма кивает.
– Сулла богат?
– Это деньги его жены. Он полностью разорился на одной из последних войн, и пришлось спешно жениться. А за Лупу как раз давали большое наследство.
Эмме снова кивает. Пусть так.
В какой-то момент все триклинии в атриуме заняты, гости переговариваются в предвкушении вкусных кушаний, и рот Эммы наполняется слюной, когда вносят первые блюда. На подносах в руках рабов стоят маленькие фигурки зверей, выполненные из бронзы, и к их бокам приделаны небольшие корзины, наполненные зелеными и черными ягодами. Эмма предполагает, что это виноград. Аурус, а за ним и все остальные омывают руки в специальных чашах, услужливо поднесенных рабами. Эмма видит, что и Регина тоже обслуживает пир, и усмехается: не так уж высоко она поднялась, раз сейчас не может воспользоваться своим положением. Почему-то это больше печалит, чем радует.
– Сейчас они пьют мульсум – это вино, смешанное с водой и медом, – негромко рассказывает Робин, пользуясь тем, что никто не обращает внимания на гладиаторов. – Считается, что такой напиток промывает внутренности перед едой.
Эмма не понимает, зачем что-то промывать, но не переспрашивает. Чужая страна – чужие правила.
Гостям предлагают яйца и кушанья, Эмме неизвестные. Она жадно вдыхает запахи и продолжает глотать слюну, потому что от обилия вкусных ароматов кружится голова. Эмма не думала, что голодна, пока не ощутила все это великолепие. В их деревне тоже часто устраивались пирушки, но Эмме никогда не приходилось стоять возле стены и смотреть, как едят и пьют другие. Все были равны, все ели столько, сколько хотели.
Кушанья все вносят и вносят. Эмма видит разнообразное мясо, видит рыбу, видит дичь и что-то, похожее на морские раковины, из которых гости вытаскивают нечто трясущееся. Может быть, оно еще живо? Косточки, кожа и прочие объедки кидаются прямо на пол, рабы ловко обходят их, умудряясь не поскользнуться. Юноша в углу продолжает теребить свои распорки с тетивами – Эмма вдруг припоминает, что это называется «струны». У Бьорна-соседа было нечто подобное, но он никогда на нем не играл.
Остро пахнет свежим, горячим хлебом. Желудок бунтует: несмотря на то, что говорил Робин о трехразовом питании, Эмме не удалось сегодня поесть вдосталь. Она довольствуется собственной слюной и гадает, можно ли за что-нибудь ухватиться при падении.
Ужин продолжается. Аурус о чем-то настойчиво переговаривается с Суллой, который все еще кривит рот и выглядит недовольным, Кора, Ласерта и Лупа обсуждают что-то свое, другие гости заняты набиванием животов. В какой-то момент Эмма слышит булькающие звуки и, повернув голову, видит, как Регина придерживает большую чашу возле лица какого-то старика, а тот извергает из себя все съеденное до того. При этом старик не выглядит перепившим или безумным, что могло бы объяснить его поведение. Кто-то смотрит на него с жалостью, кто-то – с презрением, но все продолжают есть, пить и разговаривать.
– Почему его рвет? – спрашивает Эмма у Робина.
– Он освобождает свой желудок, чтобы снова съесть такую же порцию, как до этого.
Эмме дико такое слышать. Она не смотрит на Робина, но тот, очевидно, понимает ее изумление.
– Это старая традиция. Сейчас ее не поддерживают, но для стариков делают исключения. Другого бы уже обсмеяли.
Старик вытирает рот влажной тряпицей, отдает ее Регине и слабо машет ближайшему рабу. Тот покорно заваливает блюдо старика новой порцией мяса, рыбы и прочих яств.
«О, Один, – с отвращением думает Эмма, – если бы только ты видел подобное… В твоем царстве только достойные могут вкушать самые лучшие кушанья, только воины сидят за твоим столом и пируют до скончания веков. А здесь беспомощные старики едят и не могут насытиться, и не будет, конечно, им славной смерти на поле брани!»