Он снова хлопает Эмму по плечу, кивает Робину и стремительно уходит, почти не хромая. Робин отмирает и делает знак гладиаторам. Те по одному покидают атриум. Отвлекшая Эмма ищет взглядом Регину и не находит. Тогда она разворачивается к Робину.
– Что это было? – ее голос почему-то дрожит. Не иначе – от возмущения.
Робин косится на нее.
– О чем ты? Все прошло хорошо.
– Хорошо? – Эмма нервно смеется. – Регина! То, что делали с ней на виду у всех…
Она давится слюной, понимая, что полученная ею пощечина – совершенно не унижение по сравнению с другим.
Робин смотрит на нее как-то странно.
– Эмма, она рабыня, – напоминает он, будто такое возможно забыть.
– Значит, они могут сделать с ней всё, что пожелают? – задыхаясь от невнятных ощущений, спрашивает Эмма. Сердце никак не может смириться с тем, что один человек может вот так бесстыдно, безнаказанно вести себя с другим человеком.
– Не всё, – отвечает Робин. – Она принадлежит Аурусу. И только он решает, как с ней поступать. Гостям дозволено многое, но не всё.
Эмма понимает слова, но не может принять их. Не может поверить им. Ей отчего-то обидно за Регину, за ее старания быть выше всего этого, которые играют роль лишь среди таких, как она сама.
– Зачем та женщина трогала ее? Что хотела этим показать? Свою власть? Но ведь и так всем ясно, кто господин, а кто раб, – недоумевает Эмма и видит, как щеки Робина вдруг заливает краснота.
– Эмма… – он кашляет и явно смущается. – Ты…
Он отводит взгляд и переступает с ноги на ногу. Атриум быстро остывает, рабы длинными палками открывают окна, и прохладный ночной ветер выдувает остатки дурманного дыма.
Эмма приподнимает брови.
– Что – я?
Ей непонятно, что такого она спросила.
– Она трогала ее, чтобы возбудиться, – бормочет Робин.
Эмма не понимает. Возбудиться?
– Но Регина не мужчина!
Она понимает, что возбудило Кору в том молодом гладиаторе. Но Лупа…
Робин тяжело вздыхает. Видно, что этот разговор угнетает его. Однако Эмма намерена разобраться во всем.
– В Риме женщина может возбудиться от женщины? – уточняет она услышанное, и собственный вывод кажется ей диким и странным. Она никогда не слышала о таком. Разве это возможно?
Робин облегченно кивает.
– И мужчина – от мужчины, – добавляет он.
Эмма потрясенно молчит. Она силится представить, что может быть возбуждающего в подобном, и не находит ответа. Женщина создана для мужчины, а мужчина – для женщины. Боги придумали так неспроста. Хоть Эмма и незамужем, но она прекрасно знает, что у мужчин и женщин существуют органы, подходящие друг другу, позволяющие им создавать потомство и получать удовольствие от взаимных ласк. А то, что говорит Робин… Это странно.
– Я не понимаю, – признается она. Ей становится немного стыдно. Но разве это ей надо стыдиться? Она не трогает других людей за срамные части тела прямо на виду у всех.
– Потом, – обещает Робин и подталкивает Эмму к выходу. – Нам пора. Ужин ждет.
Эмма покорно следует за ним и на кухне не менее покорно съедает то, что Аурус, расщедрившись, отдал гладиаторам и рабам после окончания пиршества. Эмма впервые пробует маслины, находит их не слишком вкусными, а вот морские гады в ракушках, пусть и совершенно остывшие, ей нравятся. Ей достается только две ракушки, и она весьма сожалеет об этом. С собой еду брать не разрешается, и Эмма понимает, что утром снова будет есть хлеб и сыр. Что ж, если Аурус расщедрился один раз, может быть, расщедрится и второй. Пока что он показывает себя неплохим человеком. За исключением, конечно, работорговли.
На протяжении ужина Эмма не раз пытается заговорить с Робином, но тот делает вид, что слишком занят. Может быть, так оно и есть: он решает какие-то вопросы с остальными гладиаторами, легко переходит с языка на язык и смеется. А в голове у Эммы сидит та отвратительная сцена, и Эмма никак не может понять, почему же вызывает ее к жизни раз за разом. В какой-то момент она приходит к выводу, что и с ней однажды может случиться то же самое, и это пугает и заставляет холодеть. Что она может сделать, чтобы избежать подобного?
Уже в галерее, идя к себе и гадая, почему же никто не сопровождает ее, чтобы закрыть решетку на засов, Эмма отчего-то спускается по лестнице не к себе, а еще на один этаж ниже. Там совсем сыро, и коридор, уходящий вглубь, темен и тесен. Остро пахнет горящими травами. Приглядываясь, Эмма замечает сбоку небольшую нишу, куда немедленно заглядывает. И почему-то то, что там Регина, не сильно удивляет.
– Что это? – спрашивает Эмма, обводя удивленным взглядом небольшое, слабо освещенное помещение без окон, что понятно, ведь оно находится под землей. Несколько тонких колонн подпирают потолок, разукрашенный синими узорами, как и стены. В центре находится маленькая площадка, на которую можно подняться по трем ступенькам. На той площадке на коленях сидит Регина, и перед ней стоит чаша, заполненная чем-то, что продолжает дымиться. Сбоку виднеются две плошки поменьше, и в них тоже что-то горит. Но куда уходит дым? Приглядываясь, Эмма замечает небольшие отверстия под самым потолком. Туда?
– Я молюсь богам, – холодно отзывается Регина, не оборачиваясь.
– Я могу помолиться с тобой? – робко спрашивает Эмма, останавливаясь на пороге. Она чует крепкий запах благовоний, и тот в который раз сбивает с толку: на севере люди не воскуряют фимиамы. Жертвы, которые приносятся там, добываются на поле брани, и только колдуны да ведьмы задабривают богов тем, что попадется под руку.
Пахнет терпко и кисловато, от запаха сводит рот, тот невольно наполняется слюной.
Регина не шевелится, будто не слышит. Эмма терпеливо ждет какое-то время, потом повторяет:
– Можно мне помолиться вместе с тобой?
О чем молится Регина? Просит богов наслать на нее беспамятство, чтобы забыть чужие руки между ног? Хочет, чтобы на ее врагов наслали мор и смерть? Или просто отдыхает, потому что никто не побеспокоит ее за молитвой?
Эмма хочет спросить ее о том, что случилось на пиру. Хочет узнать, можно ли чем-то помочь и каково это – не быть в состоянии отвергнуть чужие притязания, потому что ей наверняка придется скоро пройти через что-то подобное, и нужно быть готовой. Но язык не поворачивается, он отяжелел и едва ворочается в клетке из зубов. Запах горящей травы и масел окончательно забивает нос, голова принимается кружиться. Эмма невольно хватается за стену, боясь упасть, и тогда Регина чуть поворачивается.
– Каким богам ты молилась на своем севере, Эмма? – в ее голове звучит едва уловимая насмешка, но сейчас Эмме нет до нее дела: она просто хочет остаться в сознании. Воздух вокруг мутнеет, тяжелеет, становится осязаемым и тугим. Эмма задерживает дыхание и отступает назад, в пустоту и черноту тесного коридора, едва разбавляемые чадящими светильниками. Там запахи становятся слабее, в голове понемногу проясняется. Регина тем временем неспешно поднимается с колен, заливает водой из кувшина сначала плошки с тлеющими травами, потом основную чашу и подходит к Эмме, придерживая край ярко-синей туники. Эмма силится вспомнить, значат ли здесь что-нибудь цвета одежды, но не получается. Тогда она бросает эту затею и смотрит Регине прямо в глаза, будто надеется отыскать там что-то. Но глаза темны, как вековечная ночь над Иггдрасилем, и виной тому отчасти недостаток света в помещении.
– Так что же? – говорит Регина вновь, и взгляд ее исполнен искреннего любопытства, к которому Эмма невольно тянется, хоть и не должна этого делать. – Как звали твоих богов?
Масляный светильник на стене моргает, готовясь погаснуть.
Эмма не может понять своих чувств по отношению к этой женщине. Она жалеет ее? Она злится на нее? Она хочет стать ей другом? Что? Почему этот странный эпизод на пиршестве пробудил какое-то неведомое желание защитить человека, который сам не просит о помощи?
– Один, – отвечает она, силясь заглянуть в самую глубь темных глаз надменной рабыни. – Тор.