Но Эмма – женщина. И Регина – женщина. И та римлянка, что лезла ей под тунику, тоже была женщиной. Однако Робин говорит лишь о мужчинах, и Эмма делает вывод, что на женские слабости здесь смотрят снисходительно.
– Ты тоже нравишься мужчинам? – улыбается она, решив пошутить, и жалеет об этом, когда слышит:
– Раньше нравился. А теперь я недостаточно юн.
Робина, кажется, ничуть не смущает то, о чем он рассказывает. А вот Эмме трудно представить его и другого мужчину. Она трет ладонями лоб и вздыхает.
– Это ужасное место. Я никогда не слышала о подобных практиках.
– Они тебе отвратительны? – интересуется Робин, и это заставляет Эмму задуматься. Мерзко ли ей представлять двух мужчин или двух женщин в любовных объятиях? Скорее, нет, чем да. Но ей омерзительно знать, что римляне могут принуждать кого-то совершать это – и на виду у всех, в том числе. Должно быть, сочувствие к Регине перебивает все остальные эмоции. Воспитание Эммы не позволяет ей пройти мимо подобного. Но что она может сделать? Только бессильно сжимать кулаки.
– Мне отвратительно принуждение, – медленно говорит она.
Робин снова берется за оставленный было мякиш и, долепив фигурку, ставит ее на стол. Это нечто вроде собаки. Или волка. Трудно понять.
– Рим пресыщен добровольными удовольствиями, Эмма. Люди хотят чего-то более жесткого. Я слышал, что в столице – тайно, разумеется – проводятся бои, подобные гладиаторским, но их участники сражаются не с помощью оружия, а благодаря кое-чему другому.
Робин многозначительно играет бровями. В голове Эммы рисуется неприличная картинка того, как двое мужчин, выставив напоказ свои достоинства, используют их в качестве мечей. Она смеется и качает головой. Робин смеется тоже, видимо, ему представилось нечто подобное. Смех немного примиряет с действительностью, и становится полегче. Все словно отодвигается куда-то далеко, откуда не дотянется своими липкими руками.
– В Тускуле такого нет? – отсмеявшись, спрашивает Эмма. Она бы не хотела принимать в таком участие.
Робин вздыхает.
– Здесь свои развлечения, – уклончиво отвечает он за мгновение до того, как к ним с Эммой подходит высокой молодой раб. Его светлые волосы перехвачены обручем, туника открывает широкие плечи и тренированные руки, в которых он держит деревянный меч.
– Эмме пора на обучение, – говорит он, и Робин кивает, забирая меч и передавая его Эмме.
– Это Давид*, – называет он раба, и тот склоняет голову. – Муж Марии.
Судя по тому, что никому, кроме Эммы, неудивителен этот факт, римляне не запрещают своим рабам состоять в браке. А может быть, это только Аурус столь щедр.
Давид не похож на иудея. Не знай Эмма, кто он, сказала бы, что он прибыл оттуда же, откуда и она. Его умение говорить на языке северян даже не удивляет. Давно понятно, что каждый второй здесь обладает этим знанием. Могло ли Эмме повезти больше? Да, если бы она не поддалась чарам Науты.
Предвкушение первой тренировки выбивает у Эммы из головы мысли о Регине и то, что с ней связано. Она идет по галерее и выходит на песок арены, считая, что готова ко всему. Но солнце вдруг зло ослепляет ее, и приходится прикрыться ладонью, чтобы сохранить в себе возможность смотреть и видеть.
Робина рядом нет. Он остался на кухне, и с Эммой идет Давид, а он молчалив и первым не заводит разговор. Эмме тоже не о чем его спрашивать, так что она радуется, когда Давид подводит ее к деревянному столбу по центру арены, который она заприметила еще в прошлый раз. В стороне несколько гладиаторов разминаются, отрабатывая друг на друге различные приемы. Кто-то почти обнажен и сражается без оружия, у кого-то в руках только щит, но в основном слышится лязг мечей. Эмма невольно бросает взгляд на свой меч. Как долго ей придется размахивать этой игрушкой?
Мужчина, стоящий возле столба, неспешно оборачивается. У него очень яркие голубые глаза, которыми он буквально ощупывает Эмму. Это не слишком приятный взгляд, но он легче, чем все те, которые Эмма перенесла вчера в атриуме.
– Свободен, – кидает мужчина Давиду, и тот уходит – все так же молча. Мужчина тут же подступает к Эмме, и та замечает, что ниже левого колена у него вместо ноги тщательно обструганная деревяшка.
– Значит, вот с тобой мне и нужно работать, – бурчит он. Эмма стоит, не шевелясь, пока он обходит ее, и только чуть вздрагивает, когда жесткие мозолистые ладони касаются ее рук.
– Я – Август, – сообщает мужчина не слишком приветливо, продолжая ощупывать Эмму как выставленный на продажу скот. – И я с тобой намучаюсь.
Он возвращается и пристально всматривается в глаза Эммы. В его речи ощутим грубый акцент, но в остальном на северном языке он говорит чисто.
– Я умею сражаться, – тихо говорит она, понимая, что вряд ли производит впечатление бойца, способного на многое. Но почему ей даже не дают шанса себя показать?
Август издает короткий смешок.
– Я даже не сомневаюсь, – говорит он так, что становится понятно: очень сильно сомневается. Эмма злится и крепче сжимает рукоять деревянного меча. А потом, не задумываясь, проводит один из приемов, которому обучил ее отец: бросается вперед на Августа, применяя ложный замах, и в последний момент резко уводит меч вниз, отвлекая внимание, чтобы потом, крутанувшись вокруг себя на пятках, оказаться позади противника и приставить острие к его затылку. Одобрительный свист гладиаторов подсказывает Эмме, что все получилось. Она моргает, не опуская руку, и ждет, пока Август медленно развернется к ней.
– Итак, ты правша, – невозмутимо говорит он, щурясь. – А я был не готов. Но не жди подобного от настоящего противника.
Эмма и не собирается. Коротко кивнув, она опускает меч.
Август снова рассматривает ее, но уже не так скептически. Потирает ладонью щетинистый подбородок. И спрашивает:
– С щитом работаешь?
Эмма качает головой. Август кивает.
– Это понятно, левая рука у тебя слабовата.
Эмма невольно напрягает мышцы. Слабовата? Никто не жаловался.
Август снова умолкает, скрещивая руки на груди. Солнце припекает все сильнее, Эмма старается стоять неподвижно, но это трудно, когда тело уже почувствовало силу, когда сердце радостно забилось от удачного приема. Эмме хочется двигаться, она засиделась в лудусе, и даже игрушечный меч не кажется ей больше чем-то издевательским.
Наконец Август кивает каким-то своим мыслям.
– Думаю, выставим тебя димахером*, – сообщает он. – Тебе все равно придется драться только с женщинами, там тяжеловесов нет.
Эмма не знает, кто такие димахеры, но Август кажется довольным своим решением. Он велит Эмме показать известные ей приемы, отработав их на столбе.
– Представь, что он живой, – говорит он, наматывая круги рядом с потеющей Эммой, раз за разом вскидывающей меч. – Неважно, что он не отвечает. Он уже готовит удар. Сделай так, чтобы он не успел вскинуть оружие.
И Эмма делает, и делает, и делает. Она бросается на столб, танцует возле него, бьет его мечом и задевает ногами, и усталость, нарастающая в плечах и спине, дает понять, что она все делает правильно. В какой-то момент на пересохших губах Эммы расцветает улыбка. Ей нравится сражаться. Она испытывает удовольствие от сложившегося приема, от того, как проносится мимо столба кончик меча, едва не задевая его. Она радуется, применяя знания на практике, и не вспоминает, что однажды ей придется выйти против настоящего соперника.
Наконец, тело сигнализирует о том, что пора прекратить. Эмма опускает меч и тяжело выдыхает, сгибаясь, упираясь руками в колени. Ее трясет, по лицу и спине катится пот, впервые она рада наличию лишь пары повязок – на груди и на бедрах. Раненая нога чуть пульсирует, но до боли далеко, скорее всего, она просто ее перенапрягла.
– Я разве разрешил остановиться? – слышит она возмущенный рев Августа и испуганно вскидывается, готовая продолжить через силу. Но планы наставника нарушает Аурус, незаметно появившийся откуда-то.
– Браво, Эмма! – довольно восклицает он и хлопает в ладоши. Сегодня на нем одежда темно-синих тонов, а по подолу струится какой-то сложный узор. Август склоняет голову и чуть отступает. Эмма выпрямляется, пытаясь сдержать частое дыхание.