Не был ли это еще один хитрый и изощренный способ со стороны Регины показать ей, что в этом лудусе она действительно никому не нужна?
Эмма переворачивается на спину и долго не может заснуть. По неровному потолку бегают прихотливые тени от светильников, мерцающих в галерее, то и дело доносятся смех и голоса гладиаторов, еще не разошедшихся по своим комнатам. Мимо комнаты постоянно кто-то ходит.
Робин говорил, что женат. Что у него есть сын.
Эмма все еще созерцает потолок.
И, очевидно, у него есть Регина.
Эмма закрывает глаза.
Ее ли это дело?
Жизнь продолжается. Лудус не ждет, пока она привыкнет.
Ей просто надо с этим смириться.
Комментарий к Диптих 3. Дельтион 2
В скальдической поэзии приняты поэтические синонимы — хейти и непрямые упоминания о предмете — кеннинги.
Молитва Эммы Одину - источник: Галина Красскова, “Северная традиция: боги, обычаи, обряды и праздники”.
Норны - три женщины, волшебницы, наделенные чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов. Являются гранью транскультурного образа мойр.
Гладиаторов в Риме действительно держали на особой – ячменной – диете.
========== Диптих 4. Дельтион 1. Igni et ferro ==========
Igni et ferro
огнём и железом
Все оставшееся время до первого боя с настоящим противником Эмма намеренно изматывает себя тренировками. Август не нарадуется на нее и ворчливо подбадривает, а иногда даже участливо интересуется, не устала ли она. Но всякий раз Эмма, сдувая с лица упавшие на него пряди волос, мотает головой.
Не устала.
От тренировок – не устала.
От тайны, которая вовсе не тайна, – да.
Она хранит ее все это время и не выдает Робину, продолжая общаться с ним как ни в чем не бывало.
Если закрыть глаза, то ничего не будет напоминать Эмме, что она – рабыня. С ней хорошо обращаются, ее кормят и поят, ей позволяют гулять – по арене лудуса, но все же – и не заставляют мерзнуть по ночам. Робин учит ее римскому языку, а Август – приемам боя. Мария делится историями из жизни, а в молельной никто не запрещает взывать к северным богам. Наута оказался прав полностью: это счастье – попасть к такому хозяину, как Аурус. Да и в принципе жизнь гладиатора в Тускуле не так уж плоха.
Если вообще можно назвать рабство не такой уж плохой вещью.
Эмма неистово избивает деревянный столб на арене и думает, как скоро ее поймают, если она выйдет за пределы лудуса.
Она не дура. Она знает, что у Ауруса есть обученные люди, которые следят за гладиаторами день и ночь. Она видит их на кухне, возле арены, в галереях и около купален. Эти люди пытаются слиться с остальными, но у них не очень хорошо получается. Возможно, из-за того, что они ни с кем не общаются. И один из них обязательно оказывается рядом с Эммой, когда она достаточно близко подходит к запертым воротам.
Эмма останавливается, давая себе передышку. Пот заливает глаза, на ладонях – кровавые мозоли. Забинтованные запястья все равно выворачиваются и болят. Кожа на подошвах огрубела настолько, что можно ходить по острым камням и не бояться пораниться: в тех сандалиях, что выдали ей, неудобно тренироваться, приходится снимать.
Эмма все еще думает о побеге – но вяло, потому что нет причин, чтобы подставляться под наказание или даже под смерть. Со слов отца и Бьорна она всегда верила, что римское рабство – наихудшее из того, что может испытать на себе человек. Но, наверное, Один внимательно приглядывает за ней. И Эмма расслабляется, теперь уже веря, что здесь, в Тускуле, ничего сильно плохого с ней не случится.
Впрочем, смерти она все же боится. Однако когда признается Августу, что опасается первого боя, тот поднимает ее на смех и говорит, что женский бой – это не больше, чем потеха для зрителей-мужчин. Он заверяет Эмму, что никто и никогда не умирал в Тускуле во время сражений женщин. И Эмма отпускает свой страх. А больше ей пока что нечего бояться. И поэтому жизнь ее становится размеренной и даже в чем-то скучной. Нет, совершенно не так она представляла себе рабство. Выиграет ли она что-нибудь от победы в бою?
Эмма усмехается, вспоминая свой первый день здесь, свою первую ночь, когда она всерьез размышляла, а не убить ли Регину, чтобы суметь убежать, и оставляла яблоко на утро, потому что не знала, как скоро ее покормят снова. Тогда она не верила, что в лудусе можно жить. Что страх тут очень быстро сменится прозрачной тоской и однообразием времяпровождения.
Мария говорит, что так бывает не всегда. Всем известен Сулла и его тяжелый нрав, благодаря которому рабов в его домусе порют каждые шесть дней. Сулла считает, что это снижает риск возмущений, и в чем-то он прав: избитые рабы вряд ли смогут поднять восстание или сбежать. Вот только и работать им после порки не так уж легко.
Эмма встряхивает кистями, сбрасывая с них напряжение, и поднимается на цыпочки, чуть пританцовывая, чтобы мышцы не застаивались.
Сулла – это тот, с женой, любящей лазить под чужие подолы? Да. Он.
Эмма ни разу не видела, чтобы Аурус велел кого-то выпороть. Да, Ласерта раздает пощечины направо и налево и грозит всеми казнями, а Кора может лишить обеда или ужина и велеть запереть в подвалах, но ничего больше. И никаких возмущений со стороны рабов. Эмма знает, что всем, кроме нее, разрешено выходить за пределы лудуса – в сопровождении, конечно же. Такая избирательность огорчает и злит ее, но она пока не готова решать эту проблему боем. Может быть, когда Аурус убедится, что ей можно доверять…
Эмма снова берется за меч и встает в боевую стойку.
Аурус никому не доверяет. Он просто чуть отпускает повод и следит, кому этого будет достаточно, а кто натянет его сильнее.
– Эй, воительница!
Бодрый голос Робина отвлекает Эмму, она разворачивается и прикладывает ладонь ко лбу, щурясь, потому что солнце охотно слепит ее всякий раз, как она смотрит в ту сторону. Август занят с другим бойцом, он не обращает на нее внимания, и можно еще ненадолго прерваться.
– Привет, – кивает Эмма, подходя к Робину. Она еще ни разу не видела, как он тренируется. Наверное, Август специально разводит слабых и сильных гладиаторов. А может быть, тренировки Робина проходят где-то в другом месте.
Совсем некстати вспоминается тот вечер, когда Эмма застала Робина с Региной. Это не способствует хорошему настроению, и Эмма спрашивает резче, чем могла бы:
– Ты чего-то хотел?
Они с Робином стараются говорить на римском. Конечно, за такой короткий промежуток времени Эмма не сумела бы выучить его от и до, поэтому те слова, что ей пока неизвестны, она заменяет словами на своем языке. Со стороны, должно быть, их разговор смотрится смешно, однако Эмма гордится собой. И все еще не может понять, почему же в империи так охотно говорят на ее родном языке. Может быть, дело в том, что Цезарь стремится на север? Или Тускул какой-то особенный город?
– Пришел посмотреть, как ты тут, – Робин подходит ближе и одобрительно кивает, оглядывая Эмму. – Готова?
– Нет, – отвечает Эмма. Потому что нельзя быть готовым к будущему, в котором что-то может измениться без твоего на то согласия. Можно лишь смириться с тем, что будет так, как угодно богам.
– Это ничего, – бодро отзывается Робин. На нем сегодня совершенно удивительный набедренник: отороченный мехом, украшенный какими-то символами, сделанными из металла и пришитыми к поясу. Эмма присматривается, но не может понять их значение.
– Куда-то собрался? – спрашивает она небрежно. Зависть гладит ее своими холодными руками. Она тоже хочет погулять по улицам города, а не наматывать круги по арене. Пусть даже ее окружат десять соглядатаев!
Робин кивает.
– В лупанарий*, – отвечает он. Эмма только пожимает плечами: она не знает, что это такое.
– Дом удовольствий, – туманно поясняет Робин. – Есть там одна женщина, что ждет меня.
Теперь ясно, о чем он толкует. В деревне Эммы такого дома никогда не было, но на окраине жила женщина, которая сбежала из подобного заведения в одном из южных городов. Она много рассказывала о своем прошлом, отец, конечно, всякий раз отсылал Эмму прочь, едва речь заходила об этом, но кое-что запомнить все же удалось. Например, Эмма знает, что в таких местах мужчины платят деньги за то, чтобы женщины раздвигали для них ноги. Но впервые слышит, чтобы гладиаторов выпускали из лудуса для подобных вещей. Отец сильно удивится, когда она расскажет ему такое при возвращении.