– Ты хорошо сражалась.
– Я проиграла, – тут же парирует она. И вспоминает о Регине, которая появилась так невовремя. Пришла ли она туда специально? Поняла ли, что помешала? Или Эмма помешала себе сама?
Тело странно реагирует на простой вывих. Эмма получала травмы и посерьезнее.
– Проиграла, – спокойно соглашается Август. – Но сражалась-то все равно хорошо.
Он умолкает, да и Эмма не стремится продолжать разговор. В тишине они добираются до комнаты Студия, где резко пахнет какими-то травами. Студий на месте, он оборачивается на шаги и кривит губы, видя выбитое плечо Эммы.
– Не вздумай кричать, – сразу предупреждает он, прохладными пальцами ощупывая вывих и причиняя еще немного боли, но она настолько незначительна на фоне основной, что Эмма на нее не реагирует.
Студий еще какое-то время трогает ее, а потом вдруг одним резким движением вправляет плечо, и вот уж тут сложно сдержаться. Эмма, впрочем, ограничивается только выпученными глазами да прокушенной губой, из которой моментально начинает сочиться кровь. Студий нечленораздельно ругается и буквально всовывает ей какую-то не слишком чистую тряпицу.
– Прижми, чтобы ничего не заляпать мне тут.
Эмма покорно прижимает тряпицу ко рту и, не в силах стоять на ногах, садится прямо на пол. Голова кружится от только что испытанной боли, но плечу становится легче. Двигать им, впрочем, все равно затруднительно, и Эмма очень сомневается, что в ближайшее время сумеет вновь выйти на арену, если ее призовут. Она спрашивает об этом у Августа, и тот хмыкает.
– Зачем Аурусу снова смотреть на твой проигрыш?
Август безжалостен, и Эмма понуро опускает голову. Страх возвращается в сердце и холодит его. Что с ней теперь будет? Аурус наверняка ждал победы, чтобы получить доказательство того, что потратил деньги не напрасно. Зачем ему такой гладиатор? Да еще и женщина.
Эмма испытывает одновременно боль и физическую, и душевную. Больше всего ей хочется сейчас свернуться на своей постели и уснуть, чтобы ничего не вспоминать. Но Студий заставляет ее подняться и быстро смазывает выбитое плечо какой-то мазью. От нее становится прохладно, и боль еще немного уменьшается. Следом Студий заставляет Эмму просунуть руку в какую-то странную повязку, которую крепит у нее за шеей. Рука оказывается плотно прижата к груди, Эмма может двигать ей при желании, но не слишком активно.
– Походишь так пару дней, – ворчливо говорит Студий, критически оглядывая повязку. – Потом посмотрим.
– Я не смогу тренироваться, – возражает Эмма, и Август вмешивается:
– А зачем ты мне с одной левой?
Он задумчиво трет подбородок и добавляет:
– Да и вообще, я так думаю, надо попробовать тебя в другой роли. Я бы, конечно, оставил тебя и вовсе прегенарием*, но это я. Дадим тебе щит.
Эмма уныло думает, что, может быть, Август слишком торопится. Может быть, завтра Аурус отдаст ее Регине, и та превратит ее в самую обычную рабыню, которая каждый день моет полы. Эмма умеет мыть полы, но после жизни в качестве гладиатора – пусть и недолгой – уже довольно сложно увидеть себя в другом качестве. Впервые за последнее время Эмму посещает отчетливая мысль о бегстве. Она не сможет прислуживать другим. Лучше побег! Но тут же появляется другая мысль: а куда бежать? Эмма была за пределами лудуса лишь один раз и даже не запомнила дорогу. Если представить, что она сумеет выбраться к морю, куда ей двигаться дальше? Или стоит пойти по суше? Но куда идти? Запал исчезает сразу, как Эмма понимает: у нее нет ничего, что помогло бы ей при побеге. И никого, кто мог бы укрыть ее у себя на первое время, пока солдаты Ауруса будут прочесывать Тускул в поисках беглого раба. Если ее остановят и начнут спрашивать что-то по-римски, а она не ответит… Нет, побег совершенно невозможен. Еще и потому, что Эмма не собирается проверять на себе, как наказывают беглых рабов. Однажды она спросила у Марии, и та отказалась отвечать.
Студий отпускает ее, и Эмма в компании Августа возвращается в свою комнату. Там ждет Робин, и у него такое сочувствующее выражение лица, что Эмме снова становится стыдно за проигранный бой. Август уходит, не говоря ни слова, а Робин топчется, словно не знает, что сказать. Тогда вместо него говорит Эмма:
– Я проиграла. Я знаю.
У нее немного кружится голова, поэтому приходится сесть, чтобы снова позорно не свалиться. Робин опускается на пол возле ее ног.
– Лилит была в полной амуниции. Ты не смогла бы выиграть. Но было удивительно, когда ты пошла в атаку, в какой-то момент я поверил, что ты можешь одержать победу.
Робин качает головой, а Эмма слушает его и едва понимает. Тело расслабилось, наконец, в голове пусто, в сердце нет ни радости, ни сожалений. Очень хочется спать. Может быть, в мазь Студия что-то подмешано?
– Я хочу спать, – едва выговаривая слова, произносит Эмма. И валится на постель до того, как Робин успевает что-нибудь ответить. Ей кажется, что она падает в черноту, разбавленную вспышками искр, мечущихся из стороны в сторону. В той черноте нет дна, и Эмма несется сквозь нее, нелепо взмахивая левой рукой, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться. А потом кто-то хватает ее за эту руку и выдергивает из черноты. Эмма открывает глаза и вжимается затылком в матрас, когда видит склонившуюся Марию. У той обеспокоенное лицо.
– Мне всего лишь выбили плечо, – хрипло бормочет Эмма, хоть и чувствует себя так, будто ее долго топтали лошадьми. Слишком давно она не получала подобных травм. Вот и расслабилась.
За окном темно. Сколько же она проспала?
Становится неловко за свою реакцию на простой вывих. Эмме и раньше выбивали плечи, но никогда она не бывала такой слабой после этого.
Мария протягивает ей глиняную чашу, в которой плещется темно-красная жидкость.
– Сок граната, – говорит Мария.
Эмма морщится и садится.
– Я же не теряла кровь.
– Гранат восстанавливает силы, – Мария буквально всовывает чашу ей в руки. – Выпей, пожалуйста. Мне приказано проследить.
И она следит, как пьет Эмма, и указывает ей на пару оставшихся глотков. Гранат сначала кажется невозможно кислым, потом таким же невозможно сладким. Эмму начинает подташнивать, она встает и наливает себе воды из кувшина, чтобы прополоскать рот. Становится полегче.
– Ты можешь идти? – взволнованно спрашивает Мария. Эмма улыбается ей.
– У меня не сломаны ноги, мне не перебили позвоночник.
Она шевелит пальцами правой руки, все еще примотанной к груди.
– Видишь? Все нормально.
Мария не особенно верит, судя по ее взгляду, но кивает.
– Куда ты меня ведешь? – спрашивает Эмма, когда они идут по полутемной галерее. Светильники горят не все, дует прохладный ветер. Гладиаторы разбрелись по своим делам: кого-то выпустили в город, кто-то тренируется, кто-то околачивается в столовой в ожидании ужина. При мысли о еде у Эммы подводит желудок, но есть на самом деле вовсе не хочется: она нервничает, потому что не знает, что ее ждет. А Мария не отвечает, хоть и бросает сочувственные взгляды. Они выходят на арену, освещенную факелами, под ногами скрипит песок, и Эмма успевает передумать массу дурных мыслей до того момента, как Мария подводит ее к Августу. Тот стоит возле пышущей огнем жаровни и держит в руках длинный железный прут, на конце которого виднеется розетка с каким-то узором. Не каким-то – вполне определенной буквой «А». Аурус. Эмма отлично помнит, где видела эту букву раньше. Прут Август опускает в жаровню, едва замечает Марию и Эмму, и искры начинают метаться в густом темном воздухе. Не так уж трудно догадаться, что к чему.
Эмма бледнеет и невольно замедляет шаг. Она видела клейма у других рабов. У кого-то – на руке, у некоторых – на ногах и пояснице. У Марии клеймо на левом боку, у Робина – на предплечье. Но за все то время, что Эмма находится в лудусе, никто не говорил, что и ее тоже заклеймят. Она догадывалась, конечно, однако дни проходили, и ничего не менялось. Могла ли она поверить, что о ней попросту забудут? Могла. Было ли это совершенной глупостью? Было. Может ли она попытаться воспротивиться? Да. Но еще большей глупостью будет решить, что ей позволят это сделать.