– Пришла позлорадствовать, рабыня?
Из-за выбитых зубов Паэтус говорит довольно невнятно, но понять его труда особого не составляет. Разве он может произнести что-то хорошее? Нет, этот рот создан исключительно для злословия.
Эмма задумчиво смотрит на него, потом поднимается, чуть ослабляет веревки и безжалостно пинает в бок.
– Ползи к холму, – велит она, указывая на могилу Робина.
– Пошла ты!.. – ругается Паэтус. Тогда Эмма бьет его снова. И опять. И еще раз. Потом терпеливо повторяет:
– Ползи.
Паэтус стонет, поворачивается на живот и ползет – как может. Времени это занимает много, но Эмма никуда не спешит. Она медленно следует за ним, то и дело подпинывая, когда ей кажется, что у него поумерился энтузиазм. У холма они оба останавливаются. Эмма потирает саднящие костяшки. Паэтус не видел, как она избивала его отца, иначе наверняка бы высказался по этому поводу. Эмму так и подмывает рассказать ему, однако у нее другой план. И поэтому про Ауруса она молчит.
– Могила твоего дружка? – шипит Паэтус. Он перевернулся на спину – как смог, со связанными руками – и прожигает Эмму ненавидящим взглядом. А Эмме что?
Она улыбается.
И достает кинжал.
– Ты убил сына Робина, – доверительно сообщает она замершему Паэтусу. – И самого Робина.
Она подбрасывает кинжал в воздух, ловит его и опускается на корточки рядом с римлянином.
– А помнишь, – легко говорит она ему, любуясь выражением надвигающегося ужаса в темных глазах, – что я обещала сделать с тобой, если ты хоть пальцем тронешь Регину?
Даже под коркой крови Паэтус бледнеет так, что, кажется, вот-вот потеряет сознание. А потом принимается визжать:
– Безродная девка, ты не посмеешь! Тебя распнут! Тебя распнут! Ты не посмеешь!
Он задыхается, повторяясь, а Эмма смотрит на него и поражается тому, как когда-то могла увлечься этим совершенно безобразным лицом, этими искривленными губами, этим омерзительным голосом. Она все смотрит и смотрит, а потом быстрым движением задирает тунику Паэтуса, распускает набедренник и, с легкостью преодолев попытки сопротивления, двумя пальцами оттягивает сморщенную и маленькую мужскую плоть.
Ей хватает одного движения.
Глаза Паэтуса закатываются, он заходится в невыносимом крике. Кровь принимается хлестать из свежей раны, и Эмма морщится, не успевая отодвинуться. Отрезанная плоть в ее ладони скользкая и горячая. Она на мгновение зажимает ее, а потом ловко сует в разинутый в вопле рот Паэтуса и закрывает его и нос все той же ладонью.
– Жри, – весело говорит она, жадно следя, как римлянин булькает и давится собственным членом. – Жри.
Ее веселье граничит с истерикой, но она держится из последних сил и не убирает ладонь, пока не чувствует, как Паэтус сглатывает. Только тогда она отнимает руку – как раз вовремя, потому что Паэтуса начинает тошнить, и рвота идет еще и носом. Он принимается задыхаться, пытаясь перевернуться набок, однако Эмма не позволяет ему это сделать.
– Ты подохнешь, как собака, – говорит она ему, смотря в налившиеся кровью глаза. – И никто не станет о тебе жалеть.
Лицо Паэтуса кривится в агонии, когда острие кинжала входит ему под подбородок. Эмма мстительно проворачивает его, не обращая внимания на пену вперемешку с кровью, льющуюся на руку, затем резко выдергивает и поднимается на ноги, наблюдая, как Паэтус корчится, доживая свои последние мгновения. Желание подождать, пока он издаст оставшийся ему вздох, быстро сменяется желанием убраться отсюда, и Эмма почти бежит прочь, не оглядываясь, лишь на краю леса позволяя себе остановиться на миг перед тем, как двинуться дальше.
Но и тогда не поворачивает головы.
========== Диптих 49. Дельтион 1. Memento mori ==========
Memento mori
помни о смерти
Перед тем, как пуститься вдогонку, Эмма возвращается к тому месту, где оставила нежданные сокровища. Приходится немало попетлять и понервничать, потому что дороги никак не желают складываться в верном направлении. Пару раз Эмме приходится возвращаться и выбирать другую развилку. Наконец, порядком уставшая и раздраженная, она в отчаянии полагается на волю случая, и он, взяв дело в свои руки, решает все так, как надо.
Деньги и драгоценности лежат нетронутые. Эмма забирает их, выдыхает с немалым облегчением и торопливо пускается в путь снова. Нагнать товарищей она планирует уже у самого Тускула, а если нет, то ход все равно ведет в лудус – не разминутся.
Где-то неподалеку от города Эмму вдруг охватывает дрожь – да такая сильная, что ей приходится остановиться и сесть на землю, чтобы не упасть от охвативших тело эмоций. Перед глазами стоит Паэтус, и Эмма ожесточенно принимается оттирать руки от засохшей крови, будто это поможет ей не вспоминать. Тщетно, конечно, требуется вода и побольше, но Эмма все трет и трет, пока не становится больно, пока не появляется ощущение, что сейчас пойдет ее собственная кровь. Только тогда она утихает и сидит какое-то время, не шевелясь, пока холодный ветер толкает ее в спину.
Она сделала то, что должна была сделать. И никто ее за это не осудит. Никто не в праве ее осуждать.
Эмма с силой жмурит веки и мотает головой. Коса давно расплелась, волосы бьют по щекам и подбородку.
На сердце мутно. Когда представляется Паэтус, его мучения… В тот момент Эмма считала, что все идет так, как должно идти. Сейчас же…
Сейчас ее тошнит саму и так сильно, что желчь не удерживается в желудке и болезненными спазмами покидает тело. Эмма корчится от невозможности выплюнуть вместе с рвотой воспоминания и старается дышать – глубоко и размеренно. Ее продолжает сотрясать дрожь, морозом разносящаяся по коже.
Она – убийца. Такая же, как Паэтус. Бесполезно это отрицать. И то, что она мстила, ее не оправдывает.
Эмма ищет в себе страх и стыд, но находит лишь очередной приступ тошноты, и странно, однако ей легчает от этого. Будто с остатками желчи уходят и приступы самобичевания. Эмма убила не в первый раз и, наверное, не в последний, как бы ей ни хотелось представлять иначе. Паэтус заслужил все, что с ним случилось. И если бы она проявила милосердие…
Нет.
Ее ударили бы снова и снова. Пока не добили бы.
Эмма распрямляет спину и глубоко вдыхает, чтобы затем медленно выдохнуть.
Если не она, то ее. И Паэтус, похитив Регину и поиздевавшись над ней, только лишний раз это доказал.
Эмма встает. Ее чуть пошатывает, но с этим можно жить. И она живет и идет вперед – до самого входа в подземелья, рядом с которым без особого удивления видит Августа.
Бывший наставник выглядит плохо. Он осунулся и как-то пожелтел, туника болтается на нем грязным мешком. В светлых глазах плещется какая-то муть – возможно, сродни той, что застилает взгляд самой Эммы.
Эмма на мгновение замедляет шаг, потом кивает.
Она знает, о чем спросит Август.
Конечно, знает.
– Как он умер?
Они стоят напротив друг друга так близко, что могут всего лишь шевелить губами – и все равно будет слышно. Август пытается держать себя в руках, однако Эмма видит, что он близок к срыву. И поэтому не тянет с ответом.
– Быстро. Я перерезала ему горло.
Она видит мгновенное облегчение в глазах Августа и думает, что ложь ее во благо. Впрочем, она ведь даже почти не соврала.
Горло-то она ему тоже перерезала.
Август обмякает, опускает плечи и закрывает лицо руками. Он дрожит и вздрагивает сильнее, когда Эмма хочет его коснуться, но передумывает и убирает руку.
Что она может ему сказать? Он знает, кем был Паэтус. Как он был опасен.
Он знает, что за Регину Эмма не могла поступить иначе.
Ей немного жаль его, но не настолько, чтобы успокаивать больше, чем она уже сделала.
Они спускаются в подземелья вдвоем, и там Эмма отрывается от Августа, уходя вперед. У нее нет настроения и возможности выдерживать его темп, а заставлять его идти быстрее… для чего? Это никому не нужно.
Лудус полон народа – как в старые и не очень добрые времена. Вылезая на свет из темноты хода, Эмма в первый момент даже напрягается, когда видит беззаботных людей, слышит их речи и смех. Внутри острым лезвием напоминает о себе далекая тоска: еще несколько дней назад они с Региной были тут совсем одни. Были хозяйками. А теперь…