Эмма знает, что такое амброзия. Еще она твердо верит, что ее, как и богов, не существует.
Ливия по-прежнему улыбается, будто боится перестать и не начать снова.
– А еще говорят, что Арес – мой отец.
Тишина повисает в воздухе, и только на улице кто-то громко хохочет.
Арес? А как же Габриэль? Впрочем, о чем это она… разве боги существуют?
Эмма резко выдыхает:
– И что? Ты в это веришь?
Ее саму такие разговоры даже немного злят. Как можно всерьез говорить о подобном?
Ливия пожимает плечами.
– Кто знает, может, так оно и есть. Хотелось бы мне как-нибудь обнаружить у себя полезный божественный дар!
Ливия смеется, и Эмма из вежливости поддерживает ее смех, но на самом деле не видит во всем этом ничего смешного. Ее вера в богов давно превратилась в пыль, и все это теперь только раздражает. Иногда кожу щекочет воспоминание об Алти, но Эмма решила для себя, что то был яд – и все тут. И ей не хочется думать иначе.
Молчание снова заполняет таблинум. Впрочем, ненадолго.
– У тебя ведь римское имя, – задумчиво проговаривает Эмма. – Оно настоящее? Как ты попала к Цезарю?
Ливия на мгновение отводит взгляд. Лицо ее становится серьезным.
– Когда мне исполнилось пятнадцать, мать отправила меня в Рим. Уже тогда у нее были на него обширные планы…
Она запинается на миг и подозрительно смотрит на Эмму.
– Ты ведь знаешь историю Завоевателя и Цезаря?
Эмма отрицательно качает головой, с досадой думая, что теперь и не узнает: зачем бы открывать тайну какой-то девице с севера? Но Ливия, очевидно, считает иначе, потому что кивает и продолжает:
– Это могла бы быть прекрасная история любви. Но стала всего лишь историей о предательстве и мести.
Эмма настораживается. Уж не оказался ли Цезарь тем, кто…
– В те годы Цезарь только-только начал править Римом, но Греция уже покорилась ему – не без сопротивления. И он отправился туда, чтобы своими глазами увидеть последнее сопротивление. Завоеватель была во главе его. И именно она сумела пленить Цезаря, не зная, конечно, кто он такой на самом деле. Он ей так и не сказал. Влюбил в себя и заставил отпустить. А после…
Ливия делает паузу, внимательно следя, какое впечатление производит ее рассказ на Эмму. Эмма же вспоминает себя и Паэтуса и совершенно не удивляется тому, как Завоеватель могла влюбиться. Мужчины умеют быть нежными и обходительными, когда им это нужно.
– После он распял ее и переломил ноги, – жестко произносит Ливия.
Эмма вздрагивает, как от удара, и зачем-то представляет себе услышанное.
Распял…
Переломил ноги…
Это больно даже так, на расстоянии в много лет.
Неудивительно, что Завоеватель хочет его смерти.
– Как она… восстановилась? – Эмма тщательно подбирает слова, прекрасно понимая, что для Ливии это – прошлое ее матери. К нему нужно относиться уважительно.
Ливия трет правый глаз.
– Нашла женщину, которая излечила ее. Долго искала. Долго приходила в себя. Ездила на восток – там жила эта женщина.
Эмма не успевает удержать свой язык:
– Что же она не обратилась за помощью к богам?
Это выходит язвительно, но Ливия, кажется, не обращает внимания. Или делает вид. И говорит то, от чего у Эммы кровь застывает в жилах:
– Сложно обратиться за помощью к тем, кого убила.
Убила? Богов?..
Эмма не хочет знать. Это все так…
Она просто не хочет знать.
– И после всего этого она отправила тебя в Рим?
В атриуме потихоньку становится душновато. Признаться, Эмме хочется разыскать Регину и уйти из лудуса, но она почему-то продолжает сидеть и слушать Ливию. А та говорит:
– Сначала мне пришлось родиться. И, как я уже отметила, мне исполнилось пятнадцать, когда я очутилась в Риме и выдала себя за сироту, сбежавшую от злых родственников. Велик бы риск, я могла не приглянуться Цезарю, но…
Она разводит руками, как бы говоря: «Но все получилось, слава богам!».
Эмма кусает нижнюю губу. Выходит, Завоеватель отправила единственного ребенка, чтобы тот помог ей исполнить месть? Да, именно так и выходит.
– Ей не страшно было отправлять на такое собственную дочь?
Эмма точно знает, что сама бы так не поступила. Возможно, будь у нее сотня детей… Но как же выбрать нелюбимого?
Ливия отзывается без тени улыбки:
– Наверное, страшно. Когда-то давно она потеряла сына, моего брата, он умер еще до моего рождения.
Потеряла одного ребенка, но все равно готова была жертвовать вторым, чтобы достичь своей цели… Это о многом говорит.
Эмме становится все интереснее, но она понимает, что многие знания – многие печали, а она и так уже услышала достаточно. Но кое-что все же надо уточнить.
– Что теперь с Цезарем? Где он?
Ливия встает, отходит к окну и, заложив руки за спину, говорит, не глядя на развернувшуюся следом Эмму:
– Гонец сообщил, что Цезарь мертв. Заколот заговорщиками во главе с Брутом.
Облегчение затапливает Эмму весенним паводком, но она не успевает им насладиться.
– Но Завоеватель не верит, да и я тоже. Давно известно, что Брут – его любовник. Я уверена, что он его покрывает, а сам Цезарь сбежал, чтобы Завоеватель до него не дотянулась.
В голосе Ливии чувствуется зловещая ухмылка, когда она продолжает:
– Пусть бежит, пока может. Пока ноги целы. Завоеватель не успокоится, пока не увидит его мертвым.
И тут Эмма не может не согласиться. Весь страх за содеянное, вся горечь от собственного поступка ни в какое сравнение не шли с чувством огромного облегчения от смерти Паэтуса. Эмма не простила бы себя, оставь она его в живых. Наверное, что-то подобное ощущает и Завоеватель. Вот только масштаб ее действий гораздо, гораздо обширнее.
Ливия встает и с удовольствием разминает плечи, поднимая их и опуская.
– Мне пора идти, – с едва уловимым сожалением говорит она. Эмма кивает и тоже встает. Пора и ей – найти Регину и вернуться в лагерь.
Ливия вдруг цокает языком и качает головой.
– Чуть не забыла, – она хмыкает, наклоняется и достает из-под стола пару новеньких сапог, которую протягивает Эмме. – Бери, бери, – торопит она. – Габриэль заметила, в чем ты ходишь. Они тебе пригодятся.
Растерянная Эмма принимает подарок, следом Ливия вручает ей объемистый кошель, до отказа набитый монетами.
– Я знаю, что ты договаривалась с Наутой, – говорит дочь Завоевателя перед тем, как уйти. – Теперь он работает на меня. И ждет в порту твоего сигнала. Можешь не волноваться: он никуда не денется. А если денется…
Ливия не договаривает, усмехаясь, подмигивает Эмме и спешит по своим делам. Эмма смотрит ей вслед, продолжая прижимать сапоги и кошель к груди. В такой позе ее и находит Регина, заглянувшая в таблинум.
– А я тебя везде ищу, – сообщает она, скользит взглядом по обуви, приподнимает брови, однако никак не комментирует увиденное. Эмма встряхивается, садится и торопливо переобувается, с восхищением отмечая, что сапоги сидят как влитые.
– Может быть, Габриэль обратилась к оракулу? – шутит Регина, когда узнает эту историю. – Если эта Ливия в родстве с Аресом, то, может быть, и она тоже?
Эмма качает головой, взвешивая в ладони кошель. Там много денег. Очень много. Много больше, чем стоят драгоценности, оставленные в лагере. Немного неудобно принимать такой подарок, но… Но Завоеватель вряд ли обеднеет, а Эмме с Региной они пригодятся.
– Оракул, – Эмма вдруг поднимает голову. – А ты знаешь, что оракул предсказал Аурусу, что тот, кто станет владеть мной, будет самым счастливым человеком на свете?
В глазах Регины – трудно читаемая игра теней. Она задумчиво смотрит на улыбающуюся Эмму.
– Ты хочешь, чтобы я владела тобой? Была госпожой, а ты – рабыней?
В голосе Регины слишком много серьезности, как и во взгляде. Эмма, которая хотела бы пошутить, прикусывает язык. В самом деле, что тут может быть смешного? Рабство – это отвратительная вещь. Одна из самых омерзительных, если честно. Вот только что хорошего в том, чтобы плакать над этим?
И Эмма, идя вразрез со своими мыслями, широко улыбается.