— Вы католик, зачем же кощунствовать? — прервала она меня спокойно, но я почувствовал, что слова мои ее покоробили. — И прошу, избавьте меня от описаний ужинов в обществе разных негодниц. Если вы сегодня заговорили о Дон Жуане, намереваясь попотчевать меня новостями о ваших дамах подобного толка, выдумка ваша дурна, и я не желаю вас слушать.
— Я ничего не выдумал, сударыня, а окружавшие Дон Жуана негодницы, если можно их так назвать, никогда не были моими… к сожалению…
— Довольно, сударь!
— С вашего позволения, буду скромен. Так вот, их было…
— Mille e tré[38]?! — подхватила она не без любопытства, почти любезным тоном, довольная своей шуткой.
— Нет, сударыня, были не все… Всего-навсего двенадцать… Но и это число знаменательно.
— Скорее кощунственно, — отозвалась она.
— Вы не хуже меня знаете, что больше не разместится в будуаре графини де Шифрева. Там могут твориться великие дела, но сам по себе будуар невелик…
— Как?! — воскликнула она в изумлении. — Ужинали в будуаре?
— Именно так, сударыня, в будуаре. А почему бы и нет? Аппетит разыгрывается в кондитерской. Сеньору Дон Жуану хотели дать необычный ужин, и дали на той сцене, где он блистал и где вместо цветов дарят воспоминаниями. Прелестная выдумка, плод ностальгической нежности, но не жалких жертв, — щедрых благодетельниц.
— А Дон Жуан? — спросила она, как спрашивает «А Тартюф?» мольеровский Оргон.
— Дон Жуан на этот раз в облике доброго вашего знакомого — знаете кого? — графа Жюля Амадея Гектора де Равила де Равилеса, оценил выдумку и в полной мере насладился ужином.
— Ах, вот как? Ну что ж, граф в самом деле Дон Жуан! — признала моя собеседница.
Пора мечтаний давно миновала для благочестивой дамы с крючковатым носом и острыми коготками, но и ее мысли занял граф Жюль Амадей Гектор из рода Жуанов — рода древнего и неистребимого, которому Господь Бог не решился отдать во владение землю, но позволил это сделать дьяволу.
IIСтарой маркизе Ги де Рюи я сказал чистую правду. Три дня тому назад двенадцать дам добродетельнейшего Сен-Жерменского предместья (они могут быть совершенно спокойны, имен я не назову) — судя по дотянувшемуся до нас шлейфу слухов, ни одна из них, по милому старинному выражению, «последнего не пожалела» для графа, — увлеклись необычайной идеей: устроить в честь графа ужин, где он будет единственным мужчиной, собираясь отпраздновать… Что?.. Этого они никому не сказали. Чтобы устроить подобный ужин, нужна немалая отвага, женщины робки поодиночке, но, когда собираются вместе, смелости им не занимать. Ни одна из участниц ужина не отважилась бы пригласить графа Жюля Амадея Гектора к себе и поужинать с ним с глазу на глаз, но, собравшись вместе, поддерживая друг друга, они уже не боялись стать волшебной цепочкой Месмера[39], по которой передавался бы опасный для женской репутации магнетизм графа де Равила де Равилеса.
— Ну и имя!
— Роковое, сударыня.
Граф де Равила де Равилес (замечу в скобках, он всегда покорялся повелению, заключенному в его могущественном имени, приказывающем по-испански: «Похищай, отнимай!») воплощал в себе все достоинства, какие литература и история приписывают соблазнителям. Даже маркиза Ги де Рюи, старая брюзга с острым холодным взглядом голубых глаз — не таким, однако, холодным, как ее сердце, и не таким острым, как ее ум, — не могла не признать, что если и существует Дон Жуан в наши дни, когда мужчинам все меньше дела до женщин, то им может быть только граф! Другое дело, что для него начался уже пятый акт пьесы. А жаль. Но, например, принц де Линь[40], умнейший человек, не верил, что Алкивиад[41] может стать стариком. Граф де Равила следовал по стопам Алкивиада. Денди д’Орсе, словно бы отлитый из бронзы рукой Микеланджело, сохранял красоту до последнего часа своей жизни, был красив и де Равила той особенной красотой, какой отличается род Жуанов, таинственный род, длящийся не через отцов к сыновьям, как обычно, а рассевающий отпрысков по разным поколениям и разным семьям.
Красота его была подлинной красотой — дерзкой, радостной, покоряющей, словом, Дон Жуанской, определение говорит само за себя и избавляет от описаний. Таким красавцем он и оставался, возможно заключив договор с дьяволом. Но и Господь предъявил ему счет: тигриная лапа жизни провела несколько борозд по божественному лицу, изнеженному розовыми лепестками прекрасных губ, а виски безбожной головы посеребрила первая пороша, предвещая близкое нашествие варваров, а значит, и конец империи. Новые знаки отличия граф носил с невозмутимостью гордеца, привыкшего полагаться на свою силу, но любящие его женщины посматривали на них порой с печалью. Отчего? Кто знает! Быть может, ловя на его лице приметы возраста, они вспоминали о своем? Увы! И для них, и для него рано или поздно пробьет час ужина с леденящим мраморным командором, после которого ждет их ад — сначала старости, потом другой… И может быть, в преддверии неизбежной последней горькой трапезы, дамы и задумали устроить ужин для Дон Жуана и устроили поистине чудо.