Влияние де Каркоэла, которому втайне противодействовали все разумные женщины, нисколько, однако, не уменьшалось, а, напротив, возрастало. Ничего удивительного. Причина была не столько в Марморе и его непреодолимом обаянии, а в той страсти к карточной игре, которую он обнаружил в жителях городка и которая при нем расцвела пышным цветом. Лучшее средство, а возможно, и единственное, управлять людьми — это прибрать к рукам их страсти. Как же обстояло дело с могуществом де Каркоэла, обрел ли он его? Да, он держал в своих руках главный рычаг управления, но не помышлял им воспользоваться, поэтому его господство походило на магию. Он всегда был нарасхват. Все то время, пока он жил в городе, его не просто принимали, его приглашали наперебой, более того, в нем заискивали. Женщины, опасаясь шотландца, предпочитали видеть его у себя в гостиной, а не своих сыновей или мужей у него в гостях, поэтому, хоть и не любя, принимали де Каркоэла как человека, имеющего значение, человека, которому имеет смысл оказать внимание. Летом шотландец непременно проводил две недели, а то и месяц за городом. Маркиз де Сен-Альбан принял его под свое особое преклонение, по-другому не скажешь, слово «покровительство» тут не подходило. За городом, точно так же, как в городе, он непрерывно играл в вист. Я помню великолепную рыбную ловлю (я тогда учился в школе, и меня отпустили на каникулы): в сверкающих водах Дувы мы ловили семгу, а Мармор де Каркоэл играл в лодке в вист с одним местным дворянином и двумя выходящими. Даже если бы он свалился в воду, он продолжал бы играть! Графиня дю Трамбле единственная из всего города никогда не приглашала шотландца в загородный замок и всего два или три раза принимала у себя.
Кого это могло удивить? Никого. Она была вдовой и воспитывала дочь-красавицу. В провинции жизнь так упорядочена, а люди так завистливы, что каждый знает все обо всех, и нет предосторожности, которая стала бы излишней среди соседей, которые, видя одно, мигом выведут другое, чего никому не видно. Графиня дю Трамбле соблюдала все предосторожности и никогда не приглашала Мармора в свой замок де Стассвиль, а в городе принимала только в дни больших приемов, когда приглашала всех знакомых. Она обходилась с ним с безразличной, холодной учтивостью, с какой воспитанные люди обходятся со всеми, — не ради них, ради себя. Де Каркоэл отвечал ей тем же. Они вели себя настолько естественно, что никому и в голову ничего не приходило на протяжении целых четырех лет. Я уже говорил: вне игры Каркоэла словно бы не существовало. Говорил он редко и мало, и если ему было что скрывать, то со своей задачей он справлялся без труда. Что касается графини, то вы помните, она отличалась живым беспокойным умом и язвительным остроумием. Сдерживать язвительность, прятать блеск ума, согласитесь, весьма мучительно. Отказываться от своих достоинств не значит ли предавать себя? Графиня взяла от змеи завораживающий блеск и раздвоенное жало и от нее же взяла осторожность. Беспощадная жестокость ее насмешек ничуть не умерилась. Часто, когда при ней говорили о Каркоэле, она, на зависть мадемуазель де Бомон, своей сопернице по злому острословию, роняла какое-нибудь словцо, и оно с шипеньем прожигало жертву насквозь. Но если предположить, что словцо шло вдобавок не от души, то никогда еще лживость не была столь вызывающе лживой. Может быть, причину необычайной скрытности графини стоит поискать в присущей ее организму сухости и сжатости? Ведь никакой необходимости в скрытности у нее не было. По своему положению она ни от кого не зависела, а по характеру была насмешлива и горда. Почему, если она полюбила Каркоэла и была им любима, она скрывала свою любовь, поднимая его на смех, позволяя себе кощунственные, отступнические, бесчестные насмешки, унизительные для обожаемого идола… словом, святотатствовала против любви?
Господи боже мой, кто же это знает? Возможно, так она понимала счастье.
Рассказчик повернулся к доктору Бейлассе, сидевшему облокотившись на булевский столик, слуги только что зажгли рядом канделябр, и его голый череп словно бы засветился.
— Если бы можно было, доктор, — снова начал он, — посмотреть на графиню де Стассвиль взглядом физиолога, присущим вам, медикам, — именно такой взгляд и должны позаимствовать моралисты, — то стало бы очевидно, что эта женщина все втягивала в себя, все вбирала внутрь: тонкие лиловые губы она поджимала, ноздри у нее, трепеща, не раздувались, а, сузившись, каменели, глаза не раскрывались широко, а еще глубже уходили в глазницы. Несмотря на хрупкость и болезненность, сквозившие во всем ее облике, в каждом движении, — так от одной трещины растрескивается и вся остальная поверхность, когда она слишком суха, — в ней чувствовалось излучение воли, этой вольтовой дуги, которой повинуются наши нервы. Ни в ком другом я не ощущал подобного воления — да простится мне столь необычное слово! Дремлющая воля ощущалась даже в ее руках: эти породистые матово-белые, изящные, с опаловыми ногтями руки аристократки были слишком худы, а когда они осторожно и цепко брали какой-то предмет, то сплетения набухших вен придавали им сходство с птичьими лапами, какими фантазия древних наделила фантастических монстров с женским лицом и грудью [89]. Она ранила издевкой, блестящей, острой, словно отравленная рыбья кость, какой убивают дикари, и потом змеиным языком облизывала узкие губы. Поглядев на нее в этот миг, никто не сомневался, что, если судьба доведет до крайности эту хрупкую женщину, у нее достанет силы не только додуматься до способа, каким пользуются, чтобы умереть, негры, но и осуществить его: она проглотит свой змеиный язык и умрет. Графиня, без сомнения, принадлежала к особой породе существ, какие встречаются в любом из царств природы, существ, которые сознательно или бессознательно предпочитают темноту глубин пронизанной светом поверхности. Тайна для подобных созданий равнозначна жизни. Как могучий пловец погружается в воду и плывет под водой, как шахтер опускается под землю, дышит там и работает, так они обитают в глубинных потемках жизни — ищут тайн и окружают себя ими, ибо тайны темны и непроницаемы. Храня свои секреты, они готовы лгать, ведь ложь множит тайны, набрасывает двойные и тройные покровы, порождая тьму. Вполне возможно, подобные существа любят ложь ради самой лжи, как другие любят искусство ради искусства, как поляки любят войны, — доктор при этих словах кивнул головой в знак согласия. — Вы тоже так думаете, доктор? Вот и я так думаю. Убежден, есть души, которые находят счастье в том, чтобы лгать. Они испытывают пугающе пронзительное наслаждение от возможности не столько солгать, сколько обмануть; мысль, что только им ведомо, каковы они на самом деле, делает их счастливыми, и они разыгрывают перед обществом комедию, мороча всем голову и возмещая затраты на постановку тем, что презирают обманутых.
— Но это же ужасно! — прервала рассказчика внезапным восклицанием баронесса Маскранни с неподдельным возмущением порядочной женщины.
Все слушательницы (а среди них были, вполне возможно, и такие, что знали толк в тайных радостях) невольно вздрогнули при последних словах рассказчика. Я мог судить об этом по божественным плечам графини Даналья, они были от меня так близко… Всем знакома внезапно пробегающая нервная дрожь, все ее испытали. Это ее имеют в виду поэты, когда говорят иногда, что пролетел ангел смерти. Может быть, на сей раз пролетел ангел правды?
— Конечно, ужасно, — согласился рассказчик, — но от этого не менее подлинно. Люди искренние, с открытым сердцем понятия не имеют об одиноких усладах лицемеров, могущих жить и дышать, только закрывшись маской. Но когда пытаешься понять, каковы их переживания, то убеждаешься, что они пребывают в пламенеющих и жгучих глубинах ада. А что такое ад, как не опрокинувшееся вниз небо? Характеристики «чертовски» и «божественно», относящиеся к степени испытываемого удовольствия, означают одно — ощущение перешло за грань обыденности. Относилась ли госпожа де Стассвиль именно к этому сорту людей? Я не обвиняю ее и не оправдываю — рассказываю, как могу, ее историю, которую, по существу, никто не знает, и пытаюсь методом, похожим на метод Кювье [90], вообразить, что она из себя представляла. Вот и все.
89
Речь идет о гарпиях — архаических доолимпийских божествах, традиционно изображавшихся в виде ужасных полуженщин-полуптиц. В греческих мифах они представлены злобными похитительницами детей и человеческих душ.
90
Кювье Жорж (1769–1832) — французский зоолог, реформатор сравнительной анатомии и палеонтологии. Установил принцип «корреляции органов», благодаря которому реконструировал строение многих вымерших животных.