Часть наша недавно прибыла из Германии, и на первых порах, когда еще не все было улажено с расквартированием, майор приглашал нас к себе для деловых разговоров. Обычно после этого завязывались непринужденные беседы на различные, часто далекие от военной жизни, темы.
Сегодня майор пригласил нас к себе, чтобы разобрать ход полевых учений и стрельб на полигоне. Многие наши действия не удовлетворяли его, и он решил
вскрыть причины допущенных ошибок. Мы, офицеры, недавно окончившие военные училища и едва успевшие побывать в боях последних месяцев войны, к майору — закаленному в сражениях ветерану — относились с глубоким, каким-то особым уважением. Он представлялся нам человеком необыкновенным. Природа щедро одарила его лучшими человеческими качествами. Он был смел, скромен, требователен и в то же время добр; никогда не навязывал другим своего мнения, не любил давать советов, хотя мы часто обращались за ними к майору. Он обычно терпеливо и молча выслушивал нас, ставил встречный вопрос, и уже по тому, как он спрашивал, мы могли судить, как нам действовать.
Рассказывали, что в самом начале войны — Славин был тогда еще лейтенантом — с горсткой солдат он ночью ворвался в расположение наступающих немцев, поднял в их стане панику, захватил в плен фашистского генерала и возвратился в свою часть, не потеряв ни одного солдата. Славина наградили орденом и произвели в капитаны.
Майору еще не было и тридцати. Под аккуратным, ладно сшитым мундиром чувствовалось телосложение гимнаста. Он в меру высок, плечист. Жесты нерезкие, скупые; высокий, чистый, без морщин лоб, задумчивые, проницательные глаза говорили о характере человека смелого, но сдержанного.
Когда мы пришли к майору, он без долгих проволочек приступил к делу. На столе лежала топографическая карта, испещренная красными и синими линиями.
— Прошу садиться, — указал Славин на стулья. Он обвел нас взглядом, ожидая, покуда мы разместимся у стола. — Надеюсь, товарищи лейтенанты, вас тоже не удовлетворяют результаты прошедших учений, — сказал он, когда установилась тишина. — Упреки генерала в наш адрес, очевидно, понятны вам. В чем же причина серьезных неудач? — Майор, склонившись над картой и тыча в нее тупым концом карандаша, изложил, как развертывался ход учений. — Взвод лейтенанта Орлова подвел всех нас, что называется, под монастырь, — подчеркнул он, задержав на мгновение глаза на лейтенанте. — При выполнении задания — защищать высоту триста десять — лейтенант попытался схитрить: оставил свой рубеж и оврагом решил пробраться в расположение «неприятеля». Но хитрость оказалась копеечной.
Орлов, склонив голову, ногтем царапал стол. Лейтенант Катаев, сидевший рядом, незаметно толкнул приятеля в бок, шепнув: «Перестань, стол портишь».
— То, что вы, Орлов, проявили самостоятельность, делает вам честь, — продолжал Славин. — Однако принятое вами решение оказалось никудышным, и это свело на нет ценность проявленной инициативы. А в боевых условиях ваша ошибка могла привести к гибельным последствиям. На войне, товарищи офицеры, бывают невозвратимые мгновения. Одна секунда, миг могут иметь решающее значение. И, упустив эту секунду, мы уже не в силах изменить ход событий. — Славин оторвался от карты.—Наполеон проиграл битву под Ватерлоо из-за нерешительности бездарного человека, генерала Груши, который одной минутой колебаний поставил под удар судьбу Франции. Самостоятельность, быстрота ориентировки, мгновенный анализ развития боевых действий, железная логика — вот качества, которые должны воспитывать в себе наши офицеры. И эти качества проявили лейтенанты Собинов и Воздвижин, — взглянул на меня и Собинова майор. — Они помогли нам спастись от явного провала, уготованного Орловым. Что они предприняли, когда высота оказалась захваченной «противником»? Прошу, товарищи, поближе к карте.
И Славин суховато начал объяснять тактическую находку наших с Собиновым взводов.
По всему было видно, майор сегодня в плохом расположении духа. Речь его резка, лицо с крупными чертами нахмурено. Выговор генерала и сам факт неудачи на учениях заметно расстроили его.
Вначале мы тоже чувствовали себя скованно. Но когда майор закончил обзор и старушка, прислуживавшая в доме, накрыла на стол и подала чай, мы постепенно разговорились, скованность сменилась непринужденностью.
Петя Собинов, двадцатилетний юноша, с едва пробивающимися усиками, с серьезным видом подмигнул насупленному Орлову:
— Не падай духом. С кем не бывает.
— Терпеть не могу, когда лезут с сочувствиями! — огрызнулся Орлов.
— Напрасно злишься,—вмешался я. — Сочувствие— это своего рода добрая рука друга. Опирайся на нее и иди вперед.
— В сочувствии всегда есть ложь! — вскипел Орлов.
Петя Собинов, огорченный таким оборотом разговора, стал успокаивать товарища. Но тут вмешались Золотарев и Катаев. Внезапно вспыхнул спор.
— У меня горе, мне сочувствуют, вероятно, искренне, — горячился Орлов. — Сочувствуют из вежливости или других, пусть даже благородных, побуждений, но все это внешняя, показная сторона. А доведись непосредственно разделить мою участь дураков не найдется. Все убегут, оставив тебе пустой звон сострадания.
— Невысокого же ты мнения о своих друзьях.
— Стрижешь всех под одну гребенку!
— В беде, в несчастье — окружи себя глухой стеной молчания, ты с ума сойдешь! — с горячностью воскликнул Катаев.
– Зато я буду знать, что мне не лгут.
— Чепуха! В беде мы всегда ищем друга.
— Вот именно: друга, а не сочувствия.
Майор Славин молчал, помешивая ложечкой в стакане. Петя Собинов увлекся чаем, накладывая себе из вазы полную до краев розетку варенья. Он вдруг восторженно заявил:
— Вот чудесное варенье у вас, товарищ майор. Я ел такое только на Кубани.
Мы невольно рассмеялись. Орлов снисходительно посмотрел на своего товарища:
— Каждому свое.
— Сластена он, это верно, — миролюбиво улыбнулся Золотарев.
— Люблю, – признался Петя Собинов. — Мать, бывало, пять пудов на зиму варила. Я одной только пенки килограмма по три съедал. Моя одноклассница Наташа вечно злословила: «Странно, что ты родился мужчиной: за сладкое, небось, жизнь отдашь?» Такая ершистая девчонка, не дай бог.
— Вот это — единственное сочувствие, в котором не ложь, а правда, — съязвил Орлов. — В самом деле, странно, что Собинов родился мужчиной.
— И ты стерпел от своей Наташи такое поношение мужского достоинства? — подзадоривал Катаев.
— Еще бы... Он же страстный женопоклонник. Издевки женщины ему доставляют удовольствие.
— За женщин он не задумается жизнь отдать.
Собинов отодвинул от себя чашку с чаем.
— Тут уж вы все лжете сами себе, — с непонятным ожесточением сказал он. — Но я не собираюсь спорить. И если уж и надо отдать жизнь, так всерьез ее надо отдать за любовь, за прекрасное.
Раздался дружный смех. Но Петю это не смутило:
— Я бы очень был счастлив и жизнь свою счел целесообразной, полной смысла и радости, если бы смог сделать так, чтобы женщине всегда светило счастье, сияла радость. Вы даже не представляете, насколько бы стала красивее и осмысленнее жизнь. Вы сами бы похорошели.
— Ну, брат, — усмехнулся Орлов, — убей, но не соглашусь. Если любовь определяет смысл жизни, то тогда жизнь — бессмыслица. Я знал женщину, любил. И от этого не прибавил и не убавил ни в весе, ни в росте. Боялся только одного — поглупеть. Если бог хочет наказать человека, он насылает на него любовь.
Орлов всегда поражал нас своим холодным скептицизмом, особенно если речь заходила о женщине. Он становился зол и остроумен. Мог двумя-тремя словами поставить в затруднительное положение собеседника. Ему нередко подпевал лейтенант Катаев. Хотя по своей натуре был он добродушным малым и поддерживал Орлова скорее из желания подзадорить, разжечь споры, а затем искренне посмеяться над приятелями: «Эх, вы, петухи! По ошибке судьба сделала вас офицерами».