Поведение дельфинов, однако, изменилось. Сережа это заметил. Приближаясь к лодке, они вели себя уже не так буйно и с жадностью смотрели на него, точно нищие. Понравилось, видно, им все это. Вместо того, чтобы гоняться за рыбой в открытом море, получай готовенькую! Сережа решился на последний риск.
Он снял одежду. Дельфины следили за каждым движением Сережи, видели, что он что-то медлит, не бросает им рыбы, и вновь стали проявлять нетерпение.
— Возьмите! — крикнул им Сережа и швырнул как можно дальше последнюю рыбешку.
Дельфины набросились на нее.
Тем временем Сережа бесшумно нырнул в море. Шел долго под водой, затем вынырнул, хватил открытым ртом воздух и опять скрылся.
Дельфины, разделавшись с рыбой, окружили лодку. Опустевшая лодка легко покачивалась на волне. Дельфины взбунтовались. Один дельфин так толкнул лодку, что она, отскочив, доверху наполнилась водой.
Но Сережа был уже далеко. Усталости он не чуял: опасность удвоила силы. Наконец он заметил берег.
Навстречу шли рыбацкие лодки. Сережа подплыл к одной из них. Ему помогли выбраться из воды. Только здесь, увидев вокруг себя рыбаков, он почувствовал, как сильно устал. Он попросил пить и почти в изнеможении упал на дно лодки.
А море было все так же спокойно и величественно, все так же ласково и приветливо. Только теперь, залитое солнцем, оно казалось еще безбрежнее, еще шире.
баядера
Димка Громов шумел и горячился больше всех:
— Уж я-то знаю. Сам видел, своими глазами...
Федя не выдержал:
— Знаешь ты, как едят, а тебе не дают.
— Не знаю, да? Хвалюсь, да? — Димка нахмурился. — А этим летом где я был? Сам знаешь. В деревне, да? Ну так вот. Там все я видел. И в ночное тоже ходил. Вот.
Невдалеке от ребят на скамейке сидел усатый человек. Он с интересом прислушивался к спору. А спор был о лошадях. Одни доказывали, что собака — вот это умное животное, а лошадь — темнота, другие говорили, что лошадь думать умеет, третьи — что лошадь сильно привязана к человеку и даже любит его. Димка больше всех усердствовал. Уж он знает! Он на себе испытал. Хорошие они? Да? А почему, когда хотят обидеть человека, говорят ему: «Лошадь!» То-то и оно. Добрые, говорите? Он, Димка, отправился как-то в ночное пасти лошадей. Так одна лошадь схватила его зубами за плечо, другая — лягнула, а с третьей он сам слетел и трахнулся об землю так, что и сейчас еще синяк не сошел.
— Кнут и палка — вот что для них лучше всего. Никакой у них любви к человеку нет, — горячо заключил Димка.
Тут усатый человек не утерпел:
— А сам-то ты любишь животных?
Димка не растерялся:
— Как они меня, так и я их.
Усач покачал головой:
— То-то и оно, что ты их не любишь. Вот ты лучше послушай, что я тебе про лошадей расскажу.
Мальчишки притихли. Представлялась возможность послушать что-то интересное, и они сразу забыли о своем споре.
— Было это в тысяча девятьсот сорок втором году,— сказал усач. — Прижимал нас тогда немец! Двенадцать дней и ночей под ураганным огнем лежали. Зима лютая в тот год выпала. Рванулись мы было в атаку— не вышло. Немец выгодную позицию занимал. Отбросил нас назад и ну палить из орудий да пулеметами косить. Корпус самого Доватора принимал участие в том сражении. Видел я этого генерала! Богатырь человек был! На коне, в бурке, что орел с распростертыми крыльями, по полю носился. Ну так вот. То мы немцев потесним, то они нас. И так туда-сюда двенадцать суток. Людей полегло видимо-невидимо, а лошадей — и счета нет. Хлынут казаки Доватора в атаку, а их из пулеметов, словно рожь косою, немец косит. Жаркое было дело!
Служил я тогда связным у командира батальона Петра Михайловича Воротынова. Молодой он был по летам, но голову светлую имел: за десятерых управлялся. И храбрым был. Весь фронт о нем говорил. Век не забуду, как майор наш, Петр Михайлович, снял со своих ног валенки и мне отдал, когда меня ранило. «А вы как же, говорю, морозище-то лютый?!» И слышать не хочет. У него так всегда: сказал — что ножом отрезал.
Выручил он меня тогда крепко. В госпиталь я не пошел, не до того было. Да и рана пустячная оказалась: пулей икру порвало. В общем, опять, мы перешли в атаку. Бились крепко. Земле тяжело было, стонала. Немец подался назад километров на десять и опять залег. Тут мы почувствовали себя уже по-другому: отбили у немца кусок леса, разожгли костры, отогрелись маленько. После двенадцати-то дней на голом снегу лес раем показался!
Вот тут-то все и началось. Сидим это мы на опушке у костра, руки потираем. Майор подходит. Тоже к огню присел. Речь о том о сем ведем. Кто шутку отпустит, кто словцо острое ввернет, хохочем. Начали поговаривать об ужине. Старшина снарядил двух солдат за кониной на передовую. Коней-то перебило тогда видимо-невидимо, а мясо доброй лошадки — лучше куриного, ежели его умелый солдат да еще с луком приготовит. Солдат, он, брат, — на все руки мастер.
Вдруг смотрим: из лесу прямо на нас четвероногая тень плетется. Вглядываемся: лошадь! Худущая, кости да кожа, живот втянут, голова висит. На шее три пулевые раны, круп осколком порван, кровь сочится. Видать, не одни сутки бродила, сердечная, человека искала, пристанища. И вот пришла к нам. Остановилась у костра и такими грустными глазами смотрит, будто хочет сказать: «Помилосердствуйте, родимые».
— Вот оно, мясо, товарищ старшина. Само приползло. И идти никуда не надо. — Мой сосед вскочил.— Добить кобылу, чтоб не мучилась. — И уже щелкнул затвором, прицелился.
— Не сметь! — вдруг слышим. Глядим, вскочил наш майор, к солдату бросился. — Не сметь! — говорит. Подошел он к лошади, притронулся к ее шее.
А она смотрит на майора, глаз не отрывает. И так печально, жалобно смотрит — душу наизнанку выворачивает. А потом вдруг головой кивнула, будто спасибо сказала.
Майор протер носовым платком ее раны, оглянулся. Суровый такой.
— Это Баядерка. Верховая лошадь генерала Доватора, — говорит. — Донские казаки ее в подарок прислали. Не довелось генералу на ней поездить: на третий день погиб. Что за лошадь! Смотрите!
Только тут мы разглядели, что лошадь и впрямь была хороша. Высокая, тонконогая, с белой звездой на лбу, маленькой головой и длинной шеей. Правда, в тот час она жалкая была: того и гляди, с ног свалится, подохнет невзначай. А все же видно — кровей Баядерка была отменных.
Подозвал меня майор и велел незамедлительно собираться в тыл вместе с Баядеркой.
— Сделайте все, — говорит, — чтобы спасти лошадь, А сейчас все мои сухари скормите ей.
Это двухнедельный-то паек! Воспротивился было я: куда, мол, эдакого скелета на ноги поднять. «С ним, говорю, до первой тыловой деревни не добредешь, по дороге ноги протянет». Но с начальством разговор короток: приказ — и никаких гвоздей. Камень на мою душу лег тогда. Осмотрел я еще раз худобу несчастную, и даже сердце у меня заохало. Срам один, а не скотина. Дунь на нее — с ног свалится.
— Прошу, Костров, — опять говорит мне майор в руку на плечо кладет. — Удружи. С душою выполни мою просьбу. Век не забуду.
Ну как я мог отказать командиру своему, которого, любил, в которого верил больше, чем в себя самого! Известно, не мог. И поплелся я в тыл по дорогам, перелескам. Волочу за собой на поводу ребрастую клячу. От стыда глаза чуть не вылезли. Особенно когда встречал на пути сытых обозных коней да острых на язык солдат.
— Эй, гвардеец! — кричат бывало. — На какую свалку грача тянешь? Ты верхом на него взберись — чистый Илья Муромец получится.
А Баядерка голову повесила, равнодушная ко всему. Пройдет немного и остановится. И жалко скотину, и муторно с нею! Поругивал я ее про себя на чем свет стоит, хоть оно, конечно, и некрасиво это: как-никак, для прославленного генерала она прислана. На третий день совсем моя Баядерка сдала. Раза четыре падала. Вконец измучился с нею. И кабы не душевная просьба майора, истинный бог, бросил бы ее воронью на растерзание.
Лишь к вечеру на пятые сутки добрались мы до деревеньки. Вернее туда, где она когда-то стояла. Немцы ее сожгли. Один пепел остался, обуглившиеся стены да черные дымоходы. Но все-таки отыскал я там какой-то завалившийся подвал, нашел яму с рожью и овсом. И поселились мы с Баядеркой, как на необитаемом острове. Подвал я приспособил под конюшню, ясли сбил, воды согрел, помыл, пообчистил Баядерку. На другой день сам майор подъехал. Ветеринара с собою привез. Свой недельный запас сахара скормил. И гляжу: малость повеселела моя Баядерка.