Сколько времени прошло, уж и не упомню. В обороне мы тогда стояли. Петр Михайлович наведывался к нам в гости часто. Приедет, бывало, посмотрит и обязательно найдет что-нибудь не так. А куда уж было лучше за скотиной ухаживать! Только у меня и заботы, что Баядерка, все кормил ее, чистил, поил. Душу вкладывал в это дело.
Раны у Баядерки поджили. А потом гляжу: и глаза у нее заблестели, шея серпом изогнулась и кожа залоснилась. Одним словом, заиграла Баядерка! И характер стала показывать. Да еще какой! Чуть что не по ней— хвать зубами, и делу конец. Майор смеется: его не трогает, все мне достается. Невзлюбила меня что-то Баядерка.
А к командиру привыкла, привязалась. Стоило ему только на дороге появиться, она вся ходуном заходит, уши навострит. Чует, что хозяин идет. Ржанием его встречает — приветствует, значит.
Бывало, нет майора день-другой — заскучает. Не ест, не пьет. А появится он, как дитя радуется: на месте не стоит — танцует. Майор тоже к ней привязался крепко. Сахар весь свой ей скармливал. Но от других она сахар не брала. А разговаривал как с Баядеркой майор!
Ровно с живым человеком. И про то ей, бывало, рассказывает и про это. А она знай головой кивает, поддакивает. Смех один было на них смотреть. Ну и, понятно, мне любо было такую дружбу видеть.
Добрела и набиралась сил Баядерка не по дням, а прямо-таки по часам. Стройная, на тонких, выточенных ногах, голова гордо запрокинута, глаза с кровинкой, ноздри раздуты, уши навострены, стоит и копытом землю роет. Хороша!
Майор не налюбуется, не нарадуется красавицей. Да, признаться, и мне тоже радостно: выходил-таки голубку. Она, правда, меня своей любовью не особенно баловала. Сколько ни старался я сладости ей на ладони сунуть или добрым словом к себе расположить, не тут-то было: одного майора знала она, его одного лаской одаривала.
Вскоре Петр Михайлович верхом на ней стал выезжать. Охотник большой был до верховой езды. Сперва Баядерка противилась, на дыбы подымалась, рвалась, прыгала из стороны в сторону, а потом разошлась, разгулялась. А носилась-то как! Не лошадь — молния! Не один раз ездил майор к кавалеристам, устраивал там скачки. Кто только не пытался обогнать Баядерку! Не выходило. Прильнет майор к ее шее — только искры из-под копыт летят да ветер в ушах свищет. Где уж тут угнаться?
К себе Баядерка на шаг никого не подпускала, меня и то с трудом. Так и норовит, бывало, за плечо ухватить. А не дай, не допусти, из рук вырвется — хвост трубой, и поди догони ветра в поле. Ловишь, ловишь ее, какими только словами не величаешь: и милая, и сердечная, и окаянная, — она и ухом не ведет. Бежит от тебя и все. В руки не дается. А стоит майору ее окликнуть, враз идет на зов. Куда и прыть денется. Боялась и любила майора. Каждое его слово понимала.
В общем, выходили мы чудо-лошадку. Два года она прожила с нами, в боевом походе на запад двигалась. Много раз хотело начальство постарше нашего майора отобрать ее у нас, но Петр Михайлович тоже характерный был, не уступал.
А потом... потом убило нашего майора. Вел он нас в атаку, и скосила его клятая пуля. Бросились к нему, а он... Не дышит. Слез мужских немало растерли мы по щекам. Больно уж сердечный человек был, и храбростью его судьба не обидела.
Вырыли мы на опушке леса могилку. Гроб сделали. И тут я вспомнил про Баядерку. Кинулся к ней в укрытие. Она на месте не стоит, цепь рвет. Увидела меня и как заржет! Ну будто ее режут. Я отвязал повод. Ее словно ветром из конюшни выдуло. И — к лесу. Солдаты расступились, дали ей дорогу. Подбежала она к своему мертвому хозяину и застыла на месте, какая-то чужая, незнакомая. Многие потом говорили, да я и сам, правда, видел, что у Баядерки слезы были в глазах.
Схоронили мы командира у большого дуба. Насыпали холмик и поодиночке, хмурые, убитые горем, разошлись. А Баядерка все стояла... Мы не беспокоили ее. В сумерках уже я подошел к ней и потянул за повод. Первый раз она покорно побрела за мной. Ночью к воде и сену она не прикоснулась, на другой день — то же самое. Давал ей овса, сахару — ничего не брала. Совсем перестала есть и пить. На глазах таяла. За неделю от нашей красавицы Баядерки осталась одна тень. А потом ее у нас забрали совсем и передали в обоз какого-то тылового полка.
Вот, казалось бы, и весь сказ. Да нет. Уже перед концом войны я вдруг опять повстречал Баядерку. Иду однажды по одной из улиц приморского города, смотрю: какой-то солдат бочку воды на кляче везет, едва-едва плетется. Всматриваюсь: она, как есть она. Задрожал весь от радости и слез, кричу:
— Баядерка!
Лошадь встрепенулась, настороженно уставила на меня глаза.
— Неужто не узнаешь, Баядерка!
Радость мелькнула в ее глазах. Подхожу. Лошадь уткнулась в мое плечо. Вынул я кусок сахару — был как раз у меня, — протянул его Баядерке. Ждал минуту, две. Не взяла Баядерка сахар, не захотела. Видно, навсегда осталась верной своему Петру Михайловичу Воротынову. Ему одному...
Усатый человек смолк. Ребята тоже молчали. Никому из них уже не хотелось продолжать давешний спор.
КОЛДУН
Случилось это, когда я был еще юнцом. Как-то летом уехал я отдыхать к деду Федору, прославленному на Черном море бригадиру рыболовецкой артели. С дедом я был знаком не первый год. с ним мы не раз охотились в горах, дневали и ночевали на рыбалке, вместе переживали свои рыбацкие неудачи, вместе радовались, когда улов был хорош, — бывало, что налавливали почти полную лодку ставриды.
Приехал я к деду вечером, а рано утром мы уже были на берегу моря. Широко расставив ноги, дед долго молча смотрел с берега вдаль. А потом мрачно сказал:
— Колдун в море сидит.
Я ничего не понял, а по лицу деда — оно почернело и нахмурилось — догадался: тут что-то неладно.
Молча стал я готовить лодку, уложил снасти, завел мотор.
Дед закурил, хмуро бросил в мою сторону:
— Напрасно, хлопче, усердствуешь — рыбы не будет. Месяц наша бригада бьется, а рыбы и на понюшку табаку нет. Бывало, ставриду тоннами брали, а теперь что ни день, то хуже улов. В чем причина? И сам не пойму. Поворачивай-ка лучше до дому. Будем пироги с малиной есть.
— Снасть-то какую я привез! Хоть акулу лови — выдержит, —похвастал я.
— «Акулу»! — передразнил дед. — Тут кефальки плохонькой нет, а тебе акулу подавай.
— Вчера не было, а сегодня, может, появится, — настаивал я. — Сердце чует. Авось что-нибудь попадется. Едемте...
Обветренные губы деда дрогнули в насмешливой улыбке:
— Эх, ты, авоська!.. Слушай-ка лучше, что старшие говорят.
— Рыбаки и охотники, люди сказывают, одним миром мазаны: их только слушай — сорок коробов тебе наговорят,— попробовал было пошутить я, но дед обиделся:
— Тебе, конечно, не охотнику, виднее. Поезжай, гляди, кита поймаешь, — и зашагал от берега, сутуля спину.
Одному мне не очень-то хотелось выходить в море, но и отступать было уже поздно. И я решил во что бы то ни стало, вопреки предсказаниям деда Федора, возвратиться с уловом. Не может того быть, чтобы в море, да еще в Черном, не было ставриды. Смешно! Будет рыба!
Я отчалил от берега. Воздух был нежен и чист. Лодка легко и быстро скользила по застывшей глади воды, далеко разносился стук мотора. Отплыв километров пять, я остановился, разложил снасти. Огорчение, навеянное дедом, как-то внезапно исчезло. Я верил в удачу. Правда, вокруг, куда только мог достать глаз, не было видно ни одной лодки, а обычно, когда идет рыба, любителей-рыболовов хоть пруд пруди.
— Ну, это мы еще посмотрим, — самоуверенно сказал я.
Запустил самолов в море, леска тотчас вздрогнула, чиркнула по воде и натянулась. Затаив дыхание, я быстро стал сбрасывать леску в лодку и вскоре вытащил большую красавицу ставриду.