Я вышел. На улице меня ждал Березин.
— Что с тобой? — спросил он. — На тебе лица нет.
— Так, ничего. Устал с дороги.
IV
Опустились прозрачные сумерки. Жара схлынула, от реки потянуло прохладой. Первый вечер вдали от войны. Непривычно и странно. Слух ловит тишину, и нервы напряжены, хотя и знаю, что в этой тишине ничего не случится. Все еще никак не могу освободиться от тягостных мыслей после разговора с Войтовым. Чем вызвано такое отвращение ко мне?
Березин бреет и без того гладкие щеки, щедро льет одеколон, подшивает белый, как крыло чайки, подворотничок, наводит суконкой блеск на сапоги. Наряжается он будто на свадьбу. Гляжу на него с улыбкой и думаю: в человеке всегда две стороны—одна начищенная, другая глубоко спрятанная. Мы часто попадаем на крючок, когда судим о человеке по его вывеске. Но у Березина соответствует одно другому. Он в эти минуты бездумен и счастлив. Озабочен одним собою. Видно, неспроста. Жду, когда он сам скажет об этом. Знаю — не утерпит. Но нынче он удивительно скрытен: не иначе как увлекся кем-то не шутя.
— Ты будешь собираться? — повернулся он ко мне.
Я молчу, развалившись на топчане. Мне уже известно, что в деревне, возле клуба, вечерами собирается масса народу — гражданские и военные, гармонь, игры, песни.
— Сегодня из соседнего села девушки приедут. Вторую субботу к нам ездят. Блеск девчата!—Березин весь изнутри светится. Будь я девушкой, любил бы его взахлеб. — На часы посмотри, всё провороним, незло ворчит он.
— Что всё?
— Хватит валять дурака, прикидываться недотепой. Между прочим, я тоже в первый вечер, когда приехали сюда, вообразил—вот отсыпаться буду! А вышло: здесь сплю меньше, чем на передовой, только с одной разницей — там ноги от усталости едва таскал, а здесь усталости — ни в одном глазу. — Березин оглядывает себя в зеркало, проводит ладонью по щеке, причесывает волосы. Шевелюра у него поэтическая, чуть ли не до плеч,
— Коля, ты стихов не пишешь?
— Это чего ради?
— Грива у тебя, как у льва!
— Стихов не пишу, но душа звенит. Это точно.
— С чего же это она?
Вместо ответа Березин налетел на меня коршуном, дал под бок тумака:
— Ни одной минуты больше не жду! Подъем!
Я соскочил с топчана, наскоро привел себя в порядок.
— И жить торопятся, и чувствовать спешат. Суета сует. Безумство и любовь, ворчливо повторяю я старые истины. — А когда же отдыхать?
— В гробу, — смеется Березин. — И будь по-другому, человек не много успел бы.
Деревня уже жила своей вечерней жизнью. Лепится она вдоль берега реки, тонет в садах. Белые глинобитные домики не знают войны, если не считать, что в их стенах не осталось взрослых мужчин. Тихая, кинутая вдаль от больших дорог, она с сумерками погружалась в сон и с первыми петухами зажигала в окнах огни, начинала трудиться. Приезд солдат в корне изменил жизненный регламент деревни. Этому радовались все, начиная от детворы и кончая женщинами. Войтов отдал приказ командирам подразделений выделять ежедневно солдат для полевых работ в колхозы, на территории которых мы разместились. Дела у колхозников пошли сейчас лучше, пожалуй, чем за всю их историю. А по вечерам деревня кипела. Особенно живо билось ее сердце у колхозного клуба, на пятачке.
Еще издали мы услышали развеселые голоса гармоники, ядреные припевки, дробь припляса, взрывы смеха. Окна клуба светились. Там сегодня Войтов читал лекцию. Улицу и дорогу запрудила толпа не уместившихся в клубе. Разряженные девчата, сгрудившись, следили, как выводил замысловатые коленца на крохотной гармонике такой же крохотный, невзрачного вида пехотинец в обмотках, облепили его как мухи. А он, гордо вскинув курносое лицо, косил лукавые глаза то на одну красавицу, то на другую. И вдруг, как разноцветье огней в ночи, рассыпались у него над головой припевки. Гармонист в мгновение преобразился, распрямил плечи, подлаживая свою гармонику под золотоволосую певунью, то приглушал звуки, то давал им свободу и раздолье. Едва же припевки оборвались, пехотинец вскочил со своей гармоникой, пошел в припляс по кругу.
— Эй, давай пляши, губерния!
— Не иначе рязанский этот мужичок с ноготок, — с завистью язвит сибиряк Русанов. — И наплодила же природа мелкоты. А отплясывает он и впрямь лихо.
— Огонь парень!
— Вот те и пехота!
Но тут на удивление всем рядом с гармонистом вдруг встали три его дружка. Все почти такого же, как и гармонист, роста и курносей один другого. Как взрыв, брызнул девичий смех. Но танцоры не долго оставались одни. В круг выбежали сельские плясуньи, и пошло соревнование. Однако гармонист-виртуоз оставался вне конкурса. Во всей его ладно сбитой небольшой легкой фигуре ни тени усталости. Пела его гармонь, выплясывали его ноги, и улыбка, за которую любая недотрога, не моргнув, отдаст сердце, горделиво застыла на его лице.
Я так увлекся зрелищем, что и не заметил, как куда-то скрылся мой Березин. Бросился было искать его: заглянул в клуб, где собрались почти все командиры, обшарил запруженную толпой улицу, но все тщетно. Березин как в воду канул. Битый час я бродил среди веселья один. И вдруг кто-то тронул меня за руку. Поворачиваюсь — Каталина.
— Вы почему не на лекции?
Вместо ответа выпалил ей все свои обиды на Березина.
— Не надо быть эгоистом, оставьте Березина немного и для других.
— Березин, я гляжу, многое уже успел, если вы берете его под защиту?
Каталина как будто мало чем отличалась от той девочки, которую впервые я узнал в Пуховичах. Перемены, казалось, только и были в том, что платье сменила форма воина. Те же большие внимательные глаза, то же строгое юное лицо.
На «пятачке» начался общий танец.
— Ваши подруги танцуют. Давайте и мы, — пригласил я ее.
— Только потому, что танцуют они?
— Нет, не только...
А вы не застыдитесь танцевать со мною?
— Вижу, вам кто-то успел испортить настроение. Кто же?
— Может быть, и вы...
— Это невозможно, хотя бы потому, что для этого у меня еще не было времени.
— Это правда! Вы не особенно спешили меня видеть. Суета сует.
— Странно. Поучал Березина, а усвоили вы, — вырвалось у меня. Именно эти слова были сказаны мною в начале вечера Березину.
Каталина рассмеялась.
— Чему вы смеетесь?
— Пойдемте танцевать, — уклонилась она от прямого ответа.
— Давайте лучше побродим. Смотрите, какое великолепие! Покой. Деревья спят. Я ни разу не видел на передовой, чтобы спало дерево. Вы успели ко всему этому привыкнуть. А для меня все кругом не настоящее. Кто-то взял и выдумал этот мир. Он словно из какого-то чудесного сна.
— Значит, бродить? — переспросила она.
— Да..
— Сегодня мне не хочется ни в чем перечить вам: слишком многим обязана я вам. — В голосе Каталины мне послышались насмешливые нотки.
— Опять задираете?
Каталина взяла меня под руку:
— Пойдемте. Я сказала правду. Я действительно многим обязана вам. Когда-нибудь, если захотите послушать, все расскажу. Вы, поди, забыли Березину. Я—нет. И никогда не забуду.
Залитой голубоватым светом молодого месяца улицей мы вышли к реке. Рука у Каталины горячая. Радость ее теплом вдруг передалась мне. Когда-то я в душе молил судьбу, чтобы с этим маленьким человеком ничего не случилось; хотел быть ему отцом, старшим братом, заботливым и взыскательным. Сейчас, чувствуя ее рядом, заглянул в глаза — они почти возле моего лица, — и в пристальном, лихорадочном напряжении их уловил что-то неизреченно нежное.
— Каталина, вы очень повзрослели.
Она покачала головой:
— Нет, ничего не изменилось. У меня — только, чур, секрет! — в вещевом мешке есть кукла из лоскутов. Это моя первая любовь. Когда ложусь спать, я, представьте, играю с нею и тоже укладываю спать...
У меня защемило сердце от этих слов. Чтобы справиться с волнением, высвободил локоть, остановился. Бросил камень в реку—по глади побежали круги. Лицо Каталины в сумеречном тумане. Я взял ее за плечи.
— Нам лучше уйти отсюда... — сказала она, но не двинулась с места. Стояла безропотная и доверчивая, как белый цветок.
— Пойдемте, — сказал я.