— Вы, товарищ подполковник, раб своего настроения, — заметил я.
Он с сожалением многозначительно качнул головой. И тут же спросил, резко изменив тон:
— Да, а как вам понравился мой очерк? «Правда» опубликовала. На целую полосу!
— Не в моем вкусе, — сказал я. — Впрочем, о вкусах не спорят.
— В искусстве спорят, — возразил Калитин и уже шутя добавил: — Когда речь заходит о моей вещи, я готов драться до утра, черт возьми. А вообще вы плохой дипломат, взяли и пульнули человеку в лицо неприятность.
— Будь я дипломатом, я бы стал похожим на вас.
— Это почему?
— Дипломат и писатель имеют много общего: один и второй — честные люди, но в одинаковой мере лгут— один за пределами своего отечества в интересах отечества, второй— в пределах, тоже в интересах отечества. Однако первый лжет и не верит, а второй лжет и убежден, что говорит правду.
— Вы не слазите со своего конька — хотите задеть меня. Но имейте в виду, если бы исчезли вдруг дипломаты и писатели, в мире воцарился бы кавардак, сосед лез в драку на соседа, и беспросветная тупость стала бы явлением обычным и нормальным.
— Берегитесь, из ваших слов я могу сделать неблаговидный вывод — сочинительство правит порядком?!
— Какой бы вывод вы ни сделали, мой друг, запомните одно:—сказал Калитин, — вымысел и домысел — сила, которая людей делает людьми, не позволяет им биться лбом о стенку.
В клубе — лекция о международном положении и концерт. Полно народу. Выдающиеся, успевшие прославить себя командиры, командиры-труженики и просто обыкновенная посредственность, облеченная властью высокого положения и чина, офицеры по призванию и по стечению обстоятельств забили все проходы в зал. Лекция разожгла страсти: волновал один вопрос — когда будет открыт второй фронт! Точного ответа не дал лектор, его тем более не могли дать слушатели: они ощущали лишь его острую необходимость. Гитлер готовил секретное оружие, способное начисто стереть с лица земли жизнь; ждали химической войны — на переднем крае найдены снаряды с отравляющими веществами. Зарубежная пресса, радио трубят о переговорах Сталина с Черчиллем.
— Завидовать нашим не приходится. Быть на положении просителя —всегда скверно.
— На бога надейся, а сам не плошай. Да еще если этот бог английский: пока поможет, нас не опрыскают ипритом, а обольют.
— Американцы более деятельный народ, надо ждать оттуда ветра.
— Они не мы, дураки. Эгоисты — всё для себя!
— Американцы и англичане — злая шутка истории: двоюродные братья, которые готовы в любую минуту сунуть друг другу в карман лягушку. Хотя внешне родственности их можно завидовать. Для этих сукиных сынов вопрос решен: Россия выбита из седла, и между ними уже бушует негласная драчка — кому быть первым. Те и другие будут держать нас на голодном пайке.
— Надо же наконец полагать и верить, что мы тоже кое-что имеем!
— У меня, например, в полку на химскладе, кроме десятка бутылок с противотанковой горючей жидкостью, ничего нет.
— На Волге дела швах!
— Да, там немцы жмут на всю железку.
— Однако не от сладкой жизни хватаются они за секретное оружие и газы?
— Гитлер приезжал в Ржев. Закатил победную речь.
— На это он мастак. Страдает хроническим словесным поносом. Но от речей не становится слаще: в Германии объявил тотальную мобилизацию — всех под метелку.
— Не черните слишком! Факты есть факты. Шапками их не закидаешь. А если будет это самое секретное оружие, кстати, это не фикция, то немецкому фашизму не ищите предела. Фашизм, кричим, фашизм, а под ружьем и правые, и левые, и социалисты, и демократы — вся Германия. И кто знает, куда заведет кривая, но победы скоро не видать.
— Вы пессимист, майор.
— Нет, просто стараюсь носить башку на плечах, чтобы различить в шуме и треске возможное и реальное.
— Сила в молчании, а не в крике.
— Мы тоже по-настоящему научились мало говорить только сейчас.
— А как же все-таки насчет победы?
— Я лично впереди не вижу пока просвета.
— Солдаты — точный барометр: они судят верно!
— Вот именно! Проснулся сегодня утром и спрашиваю у ординарца: «Колька, когда война кончится?», отвечает: «Как сказать, товарищ подполковник, конца не видно. Вот когда немца побьем, тогда и войне конец. А вы как думаете?» «Как и все, — отвечаю. — Фашистов надо бить. И чем скорее, тем лучше». «Это верно,— поддержал Колька. — Кислых щей мы еще хлебнем».
— Вы, товарищ подполковник, долго собираетесь воевать!
— Я пытаюсь, как и майор, смотреть трезво реальным фактам в глаза.
Но майор неожиданно переменил разговор:
— Чертовски жаль, что трезво! Я бы предпочел сегодня глядеть иным образом. — Взглядом он отыскал Звягинцева, добавил: — Чудак бестолковый соорудил этот клуб, а буфета не предусмотрел.
Офицеры рассмеялись.
— Идея, товарищи. Поручить капитану Звягинцеву сварганить это дело. Он мастер закатывать-пиры и стрелять лосей.
— Одного генеральского приказа избежал, во второй попадать не хочу, — запротестовал Звягинцев; он не в настроении.
— Генерал сам выпить не дурак.
— Но не здесь же и не сейчас? Имейте совесть!
— Едем, братцы, ко мне! — пригласил подполковник. — У меня на передовой у старшины накопился энзе.
— После концерта с удовольствием, — согласился Калитин.
Подземное сооружение вместительно: два больших зала, стены обшиты белым тесом. Саперы потрудились честно: клуб оказался настоящим дворцом; видимо, мы стали тверже на ноги, начинаем учиться жить по-человечески.
Послушав одну группу офицеров, я отправился в другой конец зала. Ко мне присоединился Калитин. Вокруг шум, смех, звон голосов. Невольно вспомнил первый год войны, отступление. Мы были не те: смех, улыбка на лице казались тогда почти преступлением, сегодня преступление — отсутствие улыбки, смеха.
— Неужели поедете пьянствовать? — повернулся я к Калитину.
— И вы со мной!
— С меня хватит охоты. Сыт по горло.
— Я отказываюсь вас понимать, Метелин. Быть серьезным всегда успеете. Торопитесь быть глупым, иначе жизнь приестся и наскучит, и будете ее тогда употреблять, как воблу, только с пивом. Сегодня хочу отдохнуть и напиться. По-настоящему отдохнуть за весь этот долгий год войны. Этот клуб помог мне разглядеть самого себя, настроение поднялось: я — человек! Хитер мужик Громов. Хотя, конечно, дело не только в нем: ветер изменил направление, дует теперь нам не в лицо, а в спину. Громов этим клубом дал это особенно ясно почувствовать.
На глаза попался Соснов. Стоял он у входа с незнакомыми мне офицерами. Оживленный, приветливый.
— Глядите, как цветет Соснов.
— В принципе он человек-гвоздь, — сказал Калитин. — Но лакейская его должность губит его. Я уже советовал генералу: спасите своего адъютанта — пошлите на передовую, в окопы. И чудак Соснов обиделся.
— Откровенно, мне он сегодня нравится. Непременно найду случай помириться с ним.
— Разве вы в ссоре?
— Я как-то сказал ему, что он герой не социалистического реализма: форма в нем не соответствует содержанию.
Калитин захохотал:
— Вообще он красив, дьявол. Женщины таких любят, они сентиментальны. — И, прервав себя на полуслове, воскликнул: — Ба, так эго же Арина, любовь моя! — и ускорил шаг, — Я обязательно должен вас познакомить.
В дальнем углу в окружении толпы мужчин стояли мои новые знакомые Арина и Надя. Отчего-то кровь бросилась в лицо, чаще забилось сердце. Надя смеется, глаза блестят хмелем, светлые, как лен, волосы льются на плечи. Арина не безучастна к шутке, но сдержанна.
— Товарищи командиры, — пробиваясь сквозь плотное кольцо, издали крикнул Калитин. — Тут где-то место отведено для прессы!